До ее встречи со мной

Во-первых, думал Грэм. Почему существует ревность – не только у него, много у кого? Почему она начинается? Она как-то связана с любовью, но этот союз нельзя рассчитать, нельзя до конца понять. Почему она вдруг завелась у него в голове, как система предупреждения о сближении с землей в самолете – шесть с половиной секунд, совершить маневр отклонения немедленно. Так Грэму иногда казалось при взгляде изнутри собственного черепа. Почему оно обрушилось именно на него? Какая-то случайная химия? Все было предопределено еще при рождении? Может быть, ревность выдавали вкупе с большой задницей и плохим зрением (Грэм страдал и от того, и от другого)? Если так, может быть, со временем она проходит; может быть, химиката ревности в этой кювете хватает только на несколько лет? Возможно – но Грэм в этом сомневался: от большой задницы он страдал уже много лет и никакого облегчения не предвиделось.

Во-вторых. Если уж по какой-то причине ревность должна существовать, почему она работает ретроспективно? Почему это, судя по всему, единственная сильная эмоция подобного действия? Другие чувства так себя не вели. Когда он смотрел на детские и юношеские фотографии Энн, он испытывал смутное томление – как жаль, что меня рядом не было; и когда она рассказывала ему про какое-нибудь детское наказание, которому ее несправедливо подвергли, в нем начинало клокотать желание защитить ее. Но это были отдаленные эмоции, воспринимаемые сквозь пелену; они легко возникали и легко успокаивались – просто за счет того, что длилось настоящее, не имеющее к прошлому почти никакого отношения. А эта ревность возникала рывками, внезапными нутряными вспышками, которые выбивали дыхание; источник был очевиден, лекарство неизвестно. Почему прошлое может сводить с ума?

Только одна параллель приходила ему в голову. Некоторые из его студентов – не многие, не большинство, а примерно по одному в год – бурно возбуждались из-за прошлого. Налицо был и текущий случай, этот рыжий паренек, Маккто-то (господи, теперь целый год уходит на то, чтобы выучить их всех по фамилии, а потом ты их больше не видишь – и зачем стараться?), которого отчаянно раздражала неспособность добра (в его представлении) победить зло в ходе истории. Почему x не победил? Почему z свергнул у? Он видел перед собой недоуменное, злое лицо Маккого-то, который пялился на него во время занятий и хотел услышать, что История или по крайней мере историки все неправильно понимают; что x на самом деле спрятался и через много лет появился в роли n, и так далее. Обычно Грэм приписывал такие реакции – чему? – ну, незрелости или, конкретнее, какой-нибудь отдельной причине вроде религиозного воспитания. Но теперь он не был в этом так уверен. Возмущение прошлым у Маккого-то включало в себя сложные эмоции, связанные с калейдоскопом людей и событий. Может быть, его одолевало ретроспективное чувство справедливости.

В-третьих. Почему ретроспективная ревность существует сейчас, в последней четверти двадцатого столетия? Грэм же не просто так был историком. Явления отмирали; ненависть между нациями и континентами утихомиривалась; цивилизация действительно становилась более цивильной; Грэм был уверен, что отрицать это невозможно. Постепенно – он не сомневался в этом – мир спокойно превратится в гигантское государство всеобщего благоденствия, главным смыслом которого станет спортивная, культурная и сексуальная интеграция, а общепризнанной международной валютой будет видео- и аудиоаппаратура высшего качества. Без землетрясений и извержений не обойдется, но даже мстительная природа будет рано или поздно обуздана.

Так почему же эта ревность тут ошивается – нежеланная, презираемая, которой только и нужно, что тебя оприходовать? Как среднее ухо, она нужна только для того, чтобы ты оступился; или как аппендикс, которому только и нужно нагло воспалиться, чтобы его уже выкинули. Как выкинуть ревность?

В-четвертых. Почему это происходит с ним, не с кем-нибудь, а именно с ним? Он очень разумный человек, в этом он был уверен. Барбара, конечно, пыталась его убедить, будто он одержим сказочным эгоизмом, чудовищным развратом, бесконечным бессердечием и бесчувственностью, – но это понятное стремление. Собственно, то, что Грэм понимал его, в очередной раз доказывало ему, как он разумен. Все всегда называли его разумным – мать ласково, первая жена издевательски, коллеги одобрительно, вторая жена с любящим, ироническим, прищуренным взглядом. Да, он таков, и это ему всегда нравилось.

К тому же он не то чтобы один из величайших любовников современности. У него была Барбара, потом Энн – и, в общем-то, все. Его отношение к Барбаре было, вероятно, преувеличено лихачеством первого чувства; а его отношение к Энн, каким бы всеобъемлющим оно ни было, прорастало робко и осторожно. А посередине? Ну, посередине были случаи, когда он пытался заставить себя почувствовать что-то вроде любви, – но выдавить из себя получалось в лучшем случае настойчивую сентиментальность.