До ее встречи со мной

– И то правда.

Может быть, дело было не в публике. Но в визуальности точно было. Он погрузился в молчание. Джек мирно продолжил свое потаенное изучение словаря. Вдруг Грэм спросил:

– О чем ты думаешь?

А, черт; он, вообще-то, думал о том, как бы использовать духовника. Или духовика? Надо импровизировать.

– Да ни о чем особенно, честно говоря. Ни о чем полезном. Я думал о том, что значит «феминейские».

– ?..

– Я думал, настоящий это геологический термин или Киплинг его просто придумал. Слово так похоже на «феминистский», что вроде как должно быть настоящим, но в словарях ничего такого нет. Или, может, он его придумал, но слегка просчитался.

– ?..

На песчаниках феминейских был дарован нам новый закон —
Возлюбите, мол, ваших ближних – но мы возлюбили их жен[42].

Если это его не прогонит, подумал Джек, я сдаюсь.

А Грэм на это ответил:

– Я узнал, как по-французски знаешь что?

– …

– Когда-нибудь видел бычьи яйца?

– Мм. – Что не значило ни «да», ни «нет», а только «давай выкладывай».

– Огромные, правда? И длинные такие, хоть в регби ими играй.

– …

– Мы проезжали мимо лавки мясника во Франции – в Кастре – и увидели их в витрине. Я думаю, бычьи, чьи они еще могут быть такого размера-то, разве что конские, но магазин не специализировался на конине, так что вряд ли…

– …

– И я сказал Энн, пошли зайдем и спросим, что это, а она похихикала и говорит, ну понятно же, что это, а я говорю, мы знаем, что это, да, но давай узнаем, как они называются, и мы вошли, и там был такой очень чопорный французский мясник, такой весь утонченный, выглядел, будто умеет разрезать мясо так, чтобы кровь не шла, и Энн ему говорит: «Вы не могли бы сказать, что это», показывая на лоток, и знаешь, что он ответил?

– …

– Он ответил: «Ce sont des frivolités, Madame»[43]. Отлично же, правда?

– Неплохо.

– Ну, мы его поблагодарили и ушли.

– … – (А я думал, вы их купили себе на сэндвичи, господи боже мой.)

– Frivolités. – Грэм пробормотал слово еще раз и кивнул сам себе, как старик, внезапно ободренный воспоминанием о состоявшемся сорок лет назад пикнике.

Джек подобрался, готовясь выдать последнее замечание.

– В Америке, вообще-то, есть один тип без прошлого.

– Мм?

– Правда. Я читал. Он фехтовал, что ли, и рапира его противника вошла ему через нос прямо в мозг. Уничтожила его память. Он уже двадцать лет в таком состоянии.

– Амнезия, – сказал Грэм, раздраженный этим ни к чему не относящимся фактом.

– Нет, не совсем. Лучше. Или хуже, пожалуй, – ну, в той статье, что я читал, не говорилось, счастлив этот мужик или нет. Но суть в том, что у него и никаких новых воспоминаний не откладывается. Он все моментально забывает. Подумай – вообще никаких архивов. Тебе, может, это подойдет?

– …

– Нет? Никаких архивов – только настоящее. Как будто все время глядишь из окна поезда. Поле, телеграфные столбы, веревки с бельем, туннель – никаких тебе связей, никаких причин, никакого повторения.

– …

– Наверное, с тобой можно было бы так сделать. Вилку в нос, и привет. Я подозреваю, государственное здравоохранение уже предлагает такие услуги.

Грэм иногда сомневался, что Джек воспринимает его всерьез.

* * *

На протяжении нескольких недель после возвращения из Франции все как-то держалось. Энн обнаружила, что смотрит на Грэма отчасти знакомым способом, хотя сама она этот способ раньше никогда не применяла. Она смотрела на него, как смотрят на алкоголика или потенциального самоубийцу, молчаливо выставляя ему оценки за совершенно обыденные действия вроде поедания хлопьев на завтрак, переключения передачи, непроваливания сквозь телевизионный экран. Конечно, она не сомневалась, что он не относится ни к алкоголикам, ни к потенциальным самоубийцам. Он действительно пил несколько больше обычного; и Джек действительно в своей тактичной манере намекнул ей, что Грэм совершенно спятил. Но Энн лучше знала, как обстоят дела. Она, для начала, лучше знала собственного мужа; и Джека тоже знала. Он всегда предпочитал, чтобы жизнь была окрашена в зловещие тона, а люди оказывались психами, потому что так интереснее. Неким образом это как бы оправдывало его призвание.

Когда месячные прошли, Энн ждала, что Грэм захочет заняться с ней любовью, но он не выказывал особого желания. Она обычно ложилась раньше; он под каким-нибудь предлогом оставался на первом этаже. Ложась в постель, он целовал ее в лоб и укладывался в свою позу сна практически сразу же. Энн не было все равно, но при этом было все равно: она предпочитала, чтобы он этого не делал, если ему не хочется; тот факт, что он не хотел притворяться, означал, казалось ей, что между ними по-прежнему существует честная связь.

Часто он плохо спал, неуклюже отбрыкиваясь во сне от воображаемых соперников, что-то бормоча и резко попискивая, как паникующий грызун. Он боролся со своим постельным бельем, и, вставая раньше его, она обнаруживала, что с его стороны кровати простыни полностью выпростались из-под матраса.