До ее встречи со мной

Однажды утром она обошла кровать и посмотрела на него; он лежал на спине, спящий, полураскрытый. При спокойном выражении лица обе его руки лежали по бокам от головы с напряженно раскрытыми ладонями. Ее взгляд опустился от его кабинетной груди с беспорядочными клоками седеющих волос к полнеющей талии, а от нее – к гениталиям. Его член, меньше и вроде бы розовее обычного, лежал под прямым углом на его левой ноге; одно из яичек было скрыто, другое, с натянутой цыплячьей кожей, лежало непосредственно под членом. Энн глядела на лунный ландшафт этой сферы, на неровную, бугристую кожу, на неожиданное безволосие. Как странно, что такой ерундовый, такой причудливый на вид орган создает столько проблем. Может быть, его следует просто игнорировать; может быть, это все не важно. В пристальном взгляде при утреннем свете, когда владелец мирно спал, весь этот розово-коричневатый комплекс показался Энн странным образом несущественным. Немного посмотришь, и кажется, что он и к сексу-то практически никакого отношения не имеет. Да, верно: то, что кроется у основания бедра Грэма, никакого отношения к сексу не имеет – это просто очищенная креветка и грецкий орех.

* * *

На мяснике был фартук с синей полосой и соломенная шляпа с синей лентой вокруг тульи. Впервые за многие годы, стоя в очереди, Энн подумала, как странно сочетаются друг с другом фартук и шляпа. Шляпа-канотье напоминала о лодочнике, который ленивым ударом весла будит медлительную, заросшую ряской реку; забрызганный кровью фартук свидетельствовал о преступной жизни, о психопатических убийствах. Почему она никогда раньше этого не замечала? Мужчина выглядел совершенно шизофренически: учтивость и зверство, утрамбованные вместе в некое подобие нормальности. А людям ведь кажется, что все и правда нормально; они не изумляются, что этот человек самим своим присутствием сообщает о двух несовместимых вещах.

– Слушаю, красавица.

Она чуть не забыла, зачем, собственно, пришла.

– Два куска свинины, мистер Уокер, будьте добры.

Мясник швырнул их на широкие весы, как рыбу.

– Шесть яиц, больших, коричневых. Впрочем, давайте уж целую дюжину.

Уокер, стоя к Энн спиной, многозначительно поднял бровь.

– И можно заказать «шатобриан» на субботу?

Поворачиваясь к ней, мясник улыбнулся:

– Я так и думал, что требуха с луком вам рано или поздно надоест.

Энн засмеялась; выходя из магазина, она подумала: какие странные вещи говорят продавцы; наверное, это особенность ремесла; через некоторое время все клиенты становятся неотличимы друг от друга; и голова у меня действительно грязная. Между тем мясник думал: ну хорошо, что он вернулся на работу, или нашел новую, или что там.

Энн рассказала Грэму, как мясник принял ее за кого-то другого, но он только хмыкнул в ответ. Ну ладно, подумала она, это не то чтобы очень интересная информация, но все-таки повод для разговора. Грэм становился все более молчаливым и сосредоточенным. Казалось, что теперь говорит почти исключительно она. Поэтому она и заводит речь про что-нибудь вроде мясника. А когда это происходит, он хмыкает, как будто хочет сказать: я не так разговорчив, как ты ожидаешь, именно потому, что ты говоришь о таких скучных предметах. Однажды она пыталась описать новую ткань, которую видела на работе, и посредине ее тирады он вдруг поднял взгляд и сказал:

– Мне все равно.

– Все равно побит давно, – машинально ответила она.

Так ей всегда говорила бабушка, когда в детстве Энн выказывала нахальное равнодушие. А если это «все равно» подразумевало истинную неподатливость, бабушка прибегала к полной версии:

Все равно побит давно,
И ему не все равно.
Положили в суп вчера,
Кипятили до утра.

От летнего отпуска у Грэма оставалось еще целых три недели (Энн никак не могла привыкнуть называть это каникулами). Обычно это был один из лучших кусков года, когда Грэм вел себя дружелюбно и радостно. Она уходила на работу, радуясь, что он остается дома, будет немножко читать, может быть, что-нибудь приготовит на ужин. Иногда, в последние год-два, она убегала с работы в середине дня, приходила потная и возбужденная от жары и собственной легкой одежды, от толчеи и шума подземки; они без всяких слов понимали, почему она пришла так рано, и отправлялись в постель, когда ее тело было еще влажным на всех сгибах.