До ее встречи со мной

А во-вторых, сентиментальная натура Джека превратила его писательское «я» в усердного плательщика всех оброков и даней. Эта черта, в своей изначальной и своекорыстной форме, проявилась с максимальной силой, когда Джек полгода работал театральным критиком.

– Представь, что тебе нужно отправиться на какую-нибудь идиотскую маргинальную пьесу в Хаммерсмите, или Пекхэме, или где там еще, – объяснял писатель. – Выкрутиться не получится: твой редактор обожает все это демократическое гуано, а ты вынужден притворяться, что поддерживаешь его устремления. Ну, берешь свою старую верную фляжку и готовишься отсиживать яйца на представлении, которое призвано перевернуть основы общества на протяжении своей трехнедельной сценической жизни. Опускаешься на свое по-демократически неудобное кресло, и максимум через три минуты мозг тебе орет: «Выпустите меня отсюда!» Конечно, ты не развлекаться пришел, тебе за это, вообще-то, платят, но всему есть предел. Всему есть предел. Ну, выбираешь, значит, лучшую пышку в пьесе и объявляешь ее «новым открытием». Начинаешь с длинного введения, которое призвано воздать тебе честь за экспедицию в Захудавший Театр Долстона, потом немножко проезжаешься по пьесе, а затем говоришь: «Впрочем, для меня вечер оказался спасен поразительным мгновением чистой театральности, идеальной красоты и трогательных эмоций, когда Дафна О’Кант, исполнительница роли третьей прядильщицы, стала прикасаться к своему станку, словно это любимое домашнее животное, – впрочем, вероятно, в те мрачные времена так оно и было. Этот жест и удивительный, отстраненный взгляд ее вырывались за те пределы, которыми для наших истерзанных предков служили сажа и изнурительный труд, чтобы проникнуть в сердце даже самого циничного зрителя в мгновение, которое прорывается на мрачное небо этой пьесы подобно сияющей радуге…» Прошу заметить, я не говорю, что у мисс О’Кант потрясающие сиськи или физиономия Венеры Милосской. Редактору это вряд ли понравится, а самой девице тем более. А если формулировки как было указано, редактор просто скажет: «Хмм, давайте-ка нам фотку этой цыпы» – и пошлет туда фоторепортера, а девушка подумает: «Ух ты, это прорыв – восторженная рецензия, где про мои сиськи ни слова не сказано». На следующий день после выхода заметки ты звонишь в театральный отдел, находишь эту Труди О’Лаз, говоришь, что несешься на представление, потому что просто обязан еще раз лицезреть ее глубоко прочувствованную игру, а потом, может быть, нам удастся глубоко прочувствованно перепихнуться. И вперед. Не всегда срабатывает. Но довольно часто, надо сказать.

Такова была самая примитивная версия системы «подношений», разработанной Джеком. Но и свои более серьезные тексты он любил украшать, по его словам, «хвалилками и дразнилками». Хвалилки заключались в скрытых похвалах в адрес друзей и культурных героев; в дразнилках он издевался над теми, кого недолюбливал. От этого писательство становилось увлекательнее, уверял Джек. «Это дополнительный интерес – чувствовать, что на сегодня ты нарубил достаточно правды-матки».

Грэм присел на колени перед полками Энн. Вот они, десять штук – собрание Джека Лаптона. Первые пять книг ему не понадобятся; остальные пять, начиная с романа «Из тьмы», он вытащил. Чтобы скрыть дыру на полке, он подвинул Дорис Лессинг с одной стороны, Элисон Лури с другой, потом притащил еще пару собственных Мэри Маккарти[49] и поставил их на освободившееся место. Так должно сойти.

Пять романов он отнес к себе в кабинет. Так, как он пролистывал книги сейчас, он не делал с подростковых лет. Тогда он тоже искал в романах секс: в конце концов, когда родители и энциклопедии не могли помочь, приходилось обращаться к художественной литературе. Тренированный взгляд мог выхватить из текста слова типа «лифчик», «грудь» и «бедра», как будто они напечатаны полужирным шрифтом. На этот раз очевидных слов, которые следовало отыскать, не было.

Слава богу, ему не надо было изучать первые пять книг Джека. Первые три – «времена моего линкольнширского браконьерства», как с ложной скромностью описывал их Джек, – были посвящены тому, что писатель называл «трудом по водружению семейства на полку художественной литературы». За этим следовали три «романа сексуальной и политической неприкаянности», и последний из них Грэму надо было пролистать. Наконец в последних четырех социальные, политические и сексуальные амбиции, раздувавшие пламя в первых шести, угасли, у всех персонажей появился циничный прищур, не очень-то и важно было, кто с кем что делает, хорошо все кончается или плохо: они тяготели к стилистике комедии нравов в изысканных богемных декорациях. Скоро, надеялся Грэм, Джек превратится в нового Фербенка[50], что не только станет элегантной местью якобы приземленному писателю, но и обеспечит всеобщее тотальное нежелание когда-либо читать или публиковать книги Лаптона. А к тому времени он так промаринуется собственной манерой, что измениться уже не сможет.