До ее встречи со мной

С одной стороны, конечно, секс не имел никакого значения – особенно секс в прошлом, исторический секс. С другой – он имел абсолютное значение, он значил больше, чем все остальное, вместе взятое. И Грэм не понимал, как это положение дел может измениться. Все решения сформировались у него в мозгу, без консультаций с ним лично, много лет назад; сформировались под влиянием чертовой истории, его происхождения, родительского союза – той неповторимой комбинации генов, которую они на него навесили и велели тащить.

Джеку, понятное дело, повезло больше. Раньше Грэм считал, что его друг спокойнее относится к жизни, потому что у него больше опыта, потому что он взрастил в себе цинизм. Теперь ему так не казалось: все правила были установлены гораздо раньше. Например, Джеков Принцип парковочного штрафа относился к тем заповедям, к которым Грэм ну никак не мог прийти самостоятельно, сколько бы он ни жил и как бы бурно ни развлекался. Однажды Джек разглагольствовал о своей теории «максимальной скрытности и максимальной доброты», и Грэм перебил его:

– Но тебя же на этом ловят?

– Нет-нет, я слишком осторожен. Никаких вот этих экспедиций в чулан. Это все детский сад. В моем возрасте следует поберечь здоровье. Тахикардии нам не надо.

– Ну Сью же иногда что-нибудь узнаёт ведь?

– Типа того. Не много. Если я забываю заправить рубашку.

– И что тогда? Что ты ей говоришь?

– Использую Принцип парковочного штрафа.

– ?..

– Помнишь, как появились парковочные счетчики? Новейшая технология, все такое, штрафы разбирает компьютер – помнишь? Один мой приятель обнаружил, чисто случайно, что можно набрать кучу штрафов, оплатить последний из них и компьютер автоматически сотрет из памяти все предшествующие. Это Принцип парковочного штрафа. Скажи им про последнее, и они перестанут занимать свои хорошенькие головки всем, что было до того.

Сказал он это не цинично, не пренебрежительно – скорее с ясной симпатией к тем, кого обманывает. Это так; он таков; таким Грэм никогда быть не мог.

* * *

Решающая улика, которую искал Грэм, была ему подсказана простым и очевидным способом. Он сидел в «Одеоне» на Холлоуэй-роуд и наблюдал – третий раз за неделю, – как его жена совершает экранное прелюбодеяние с Тони Рогоцци в фильме «Сокровище глупца». Рогоцци играл обычного уличного торговца-итальянца, который по выходным с металлоискателем прочесывает сельскохозяйственные угодья вокруг Лондона. Однажды он набредает на кучу старых монет, и жизнь его преображается. Он забрасывает свою торговую тележку и свою религию, покупает костюмы с люрексом, пытается избавиться от комического итальянского акцента, отдаляется от своего семейства и от невесты. Транжиря деньги в ночных клубах, он знакомится с женой Грэма и заводит с ней роман, несмотря на родительские предупреждения.

– Да она тебя высосет насухо, бамбино, – наставляет его отец в промежутке между двумя вилками спагетти, – а потом вышвырнет, как старый башмак.

Но Тони не расстается со своим наваждением и дарит Энн дорогие подарки, которыми она якобы восхищается, но при этом немедленно продает. И как раз когда он собирается сдать за вознаграждение все оставшиеся монеты и навек отказаться от собственных корней, к его родителям являются двое визитеров: сперва полицейский, который объясняет, что все эти монеты, вообще-то, краденые, а потом старушка-мать Энн, самоотверженно заявляющая, что ее дочь – прожженная золотоискательница, которая беззастенчиво хвастается тем, как обобрала наивного молодого итальянца. Тони, погрустневший, но возмужавший, возвращается к своей семье, невесте и тележке. Во время последней сцены, в ходе которой Тони с невестой совместно ломают металлоискатель (примерно как Адам и Ева разрубали бы на части змея, подумал Грэм), аудитория «Одеона», состоявшая в основном из итальянцев, громко аплодировала и выказывала всяческую радость.

Пока те впитывали нравственный урок, Грэм углядел интересную практическую идею. В некоторый момент, придвигаясь к Энн, только что украшенной очередными бриллиантами, в роскошном ресторане и с трепетом наблюдая за светом канделябров, играющим на вырезе ее платья, временно впавший в ересь юный торговец шептал:

– Анжелика, – (это было ее не настоящее имя, а то, которым она воспользовалась для своего коварного обмана), – Анжелика, я написал тебе стих, как мой соотечественник Данте. У него была своя Беатриче, – имя он произносил, как будто это его любимый сорт макарон, – а у меня моя Анжелика.

Вот оно, думал Грэм, выходя из зала. Значит, если роман начался году в 1970–1971-м, искать следовало в пяти возможных источниках. Джек не мог сохранить тайну во всех. Во-первых, он просто не был достаточно изобретателен: если для короткой сцены ему понадобился бы автобусный кондуктор, он не смог бы его породить, не проехавшись в автобусе. Кондуктору потом было суждено появиться на его страницах с каким-нибудь крошечным изменением – хромотой или рыжими усами, – которое заставляло Джека почувствовать себя Кольриджем[48].