Любовь и так далее

Делаю последнюю попытку нормального общения. Веду его посмотреть, как Стюарт навесил полки. Он их долго разглядывает, подходит вплотную, отступает на шаг назад, как будто пришел в Национальную галерею, стучит по дереву костяшками пальцев, изгибается, чтобы посмотреть, как они крепятся к стене, проверяет при помощи оставленного Стюартом уровня. Разыгрывает характерную пантомиму, только утрированную.

– Не покрашены, – говорю я, чтобы нарушить молчание.

– Я бы в жизни не заметил.

– Стюарт решил, что ты, вероятно, захочешь покрасить их сам.

– Добрый Стюарт.

Как вы, наверное, поняли, я не любительница подобных бесед. С возрастом я все больше ценю, когда люди разговаривают попросту.

– Ну, что ты об этом думаешь, Оливер?

– Что я думаю? – Расставил ноги на ширину плеч, взялся за подбородок, почесал в голове – опять сцена в Национальной галерее. – Я думаю: чудесно вы с ним спелись, вот что я думаю.

Продолжать не имело смысла. Я пошла спать. Оливер устроился в комнате для гостей. В таких случаях с ним это бывает. Если это замечают девочки, мы объясняем, что папа допоздна работал и не захотел будить маму, когда пришел домой.

СТЮАРТ: Мы с Оливером столкнулись во дворе. Опустив поднос с эндивием, он принялся картинно кланяться и меня обмахивать. Уголок носового платка обвязал вокруг пальца и едва не задевал мне лицо этой развевающейся тряпицей. Мне явно предлагалось что-то вспомнить.

– Оливер, – спросил я, – что ты из себя изображаешь?

– Твоего лакея, – ответил он.

– С какой стати?

– Ага! – воскликнул он, скривил пол-лица и постукал себя пальцем по ноздре. – Я всегда держу в голове: «Ни один человек не может быть героем для своего лакея».

– Весьма вероятно, – ответил я. – Но поскольку лакеи нынче перевелись, эта мудрость видится не слишком злободневной.

ОЛИВЕР: В стародавние времена, покуда меня не спас мой хозяин, я опускался все ниже. Торговал из складских пластмассовых ящиков кухонными полотенцами и прихватками. Доставлял на дом видеофильмы напрокат – не всегда сугубо кошерные. Совал флаеры в почтовые ящики. В том числе и в свой собственный. Это не так сильно смахивало на онанизм, как вы подумали. Я понимал, что, загородив свое деяние разворотом плеча, успешно свалю себе на коврик в разы больше прокламашек, чтобы домовладелец не строчил жалобы моим работодателям и чтобы мой груз поскорее таял. Однажды я реализовал через посредство себя, любимого, гигантскую кипу вторничных спецпредложений ужина от «Звезды Бенгала», которая равно гордится своим ресторанным залом и квалифицированной доставкой на дом («Всякого карри по паре»), а на следующий день воспользовался вышеуказанным предложением и спустил свое скудное жалованье, шиканув с моей любезной дамой полусвета (Meilleure Demie) в пресловутом заведении «Огонек свечи». Как сейчас помню: нам причитался бесплатный овощной гарнир за каждый заказ стоимостью от десяти фунтов.

Стюарт наверняка бы заявил, что мне преподали начальный урок на детских склонах венчурного капитализма. Странно: я ощущал себя скорее беззащитным рабом, которого нещадно эксплуатирует жирный денежный мешок.

Plus ça change[64], да?

ДЖИЛЛИАН: Быть может, кто-то здесь сочтет это предательством. Оливер наверняка был бы вне себя. Но я испугалась, как бы его вновь не переклинило, и позвонила Стюарту: сказала, что переживаю – по силам ли Оливеру такая работа? Повисла пауза, потом раздался на удивление желчный смех – и опять наступила пауза. Наконец Стюарт заговорил:

– Если хочешь знать мое мнение, для Оливера любая работа непосильна.

Мне послышалось в его тоне презрение к Оливеру и ко мне тоже – мол, я, такая курица, побеспокоила начальника своего мужа, заподозрив, что ее благоверный переламывается на работе. Тон у него был самый что ни на есть начальственный: он говорил со мной не как старый друг… и не как бывший муж… а как босс и домовладелец. Но очень скоро сам себя одернул, стал расспрашивать про девочек, и разговор вошел в нормальное русло.

Возможно, я не из тех, кто умеет справляться с депрессиями близких. Но это же не моя вина, правда?

ОЛИВЕР: Да, кстати, насчет сентенции про героя и его лакея. Она принадлежит вовсе не тевтонскому мудрецу. Она принадлежит мадам Корнуэль. Слышали про такую? Я тоже не слышал. «Из мещан, известная своим язвительным остроумием, – прочитал я. – В семнадцатом веке ее салон посещали выдающиеся литераторы и мыслители». Но кто теперь ее помнит? Стюарт назвал ее мудрость «не вполне уместной» и устаревшей. Так сотрем же из памяти ее имя, вычеркнем из словаря афоризмов ее единственный вклад в сей солидный академический труд, «поскольку лакеи нынче перевелись».

ЭЛЛИ: Мне вовсе не хочется, чтобы это «к чему-нибудь привело». Так выражаются мои родители.

Вполне очевидно, что это «ни к чему не приведет». Опять же, так выражаются мои родители. Разумеется.

Наслаждайся моментом. Я так и делаю. В жизни надо попробовать все. Я так и делаю. Ничем себя не связывай. Я так и делаю. Молодость бывает только раз. Я знаю. Наслаждайся свободой. Я стараюсь.