«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.)

Насколько мне известно, в жизни Булгакова не было личных недоразумений, связанных церковными людьми. «Попы» его никак не обижали. Не примечал я и эпизодов, когда воспоминание о каких-то церковных и христианских заповедях и верованиях причиняло Булгакову душевную боль — даже если он поступал вразрез с ними. Он чувствовал свою вину перед первой и единственно венчанной женой Татьяной вовсе не потому, что «духовник наложил епитимью».

Не могло быть внутреннего конфликта с церковностью по той причине, что Булгаков чувствовал себя вполне независимо: предметы своей веры и границы ее влияния на свою жизнь он определял сам.

Так что мотива «попы нарочно от нас скрывали, что мы от обезьяны произошли» тут быть не может.

Булгаков злится на Бога за то, что Его нет? И эту свою горькую обиду изливает в романе? Он торопит Божий Суд и, не дождавшись Божия, прибегает к сатанинскому? Это очень сильный тезис. В романе он поддержан богоборческой молитвой Левия Матвея.

И все же, если роман пишется из чувства отсутствия Бога, то почему на полях рукописи написано рукой автора «Помоги, Господи, кончить роман»?

Впрочем, роман и в самом деле не завершен… Не помог? Самый сильный аргумент в пользу версии А. Варламова — то, что, едва закончив основную полную редакцию романа (лето 1938 года; машинопись, в следующие два года Булгаков вносит правки уже не по ней), Михаил Афанасьевич принимает предложение о написании пьесы, восхваляющей Сталина.

Предложение — осень 1938 года. Написание пьесы «Батум» — зима 1939-го. Но желание самого Булгакова написать пьесу о Сталине много более раннее: «решение писать пьесу о Сталине было его собственным, принятым еще в 1936 году, а может быть, и раньше, решением»[382]. Дневник Е. С. Булгаковой это подтверждает: «Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?» (10 сент. 1938 года).

Итак, Булгаков второй половины 30-х годов — это человек, тяжело переживающий запрет своих пьес. Его тошнит от того, что он должен зарабатывать редактурой чужих бездарных и революционных либретто. И он уже назначил себе цену: за квартиру в Москве[383] и за снятие запрета с его собственных произведений он, публичный антисоветчик, готов восхвалить Сталина.

«Дело не в том, что пьеса „Батум“, которая стала ядовитым плодом нарушения этих запретов и изменой самому себе, подпортила репутацию бесстрашного и несгибаемого человека, для которого честь никогда не была лишним бременем. Но она сократила дни, месяцы, возможно, годы его жизни, оборвала правку „Мастера“, не дала ему закончить „Театральный роман“. Из-за „Батума“ Булгаков ушел, не договорив, и это, пожалуй, главное, что может быть поставлено пусть не в вину, но занесено в особый „список благодеяний“ тех людей, кто входил в его окружение и хотел помочь ему, может быть, даже больше, чем он сам этого желал. Но благими намерениями…

Разумеется, снимать ответственность с 47-летнего умного, невероятно искушенного человека и говорить о том, что его совратили, увлекли и тем самым причинили ему невыносимое страдание и зло, было бы наивно. Булгаков всегда сам осознавал и просчитывал свои поступки»[384].

Воспоминания С. А. Ермолинского:

«…предложение МХАТа застало его врасплох. Сидели у него дома и разговаривали до рассвета. Говорили о том, что постановка такой пьесы (а он ее сделает изящно, без тени угодничества!) будет означать полный переворот в его делах. И тут, как бы само собой разумеющееся, мхатовцы затронули самые чувствительные струны: разве он не должен позаботиться о воскрешении своих погубленных произведений?.. Елена Сергеевна записала в дневнике, что Булгаков работал над пьесой с увлечением. Конечно, Лена хотела, чтобы эта пьеса получилась, потому что она хотела, чтобы литературная судьба Булгакова изменилась к лучшему. Она была союзником уговаривавших его, и это можно понять, стало очевидным с самого начала. Началось с явного компромисса. Неизбежно все жгучие, тревожные мысли о Сталине были отброшены. Раз уж взялся, надо находить простейшие решения. И он избрал примитивный романтический рассказ о дерзком юноше, который изгоняется из тифлисской семинарии, становится революционером. Он написал ее быстро. Только так он мог ее написать, иначе бы не смог. Только быстро»[385].

Да, пьеса была написана быстро. Но решимость к этому быстрому само-предательству носилось в сердце долго. Прибавило такое годами носимое в себе решение самоуважения Булгакову? Не думаю.

Он понимал, что принял яд. Значит, как медик, понимал, что нужно и противоядие.

Что ему осталось немного — он ощущал:

«10 декабря 1969 г., тридцать лет спустя, Елена Сергеевна рассказывала нам: „Когда (27.07.1939) подъехали к театру — висела афиша о читке ‚Батума‘, написанная акварелью, — вся в дождевых потеках.

— Отдайте ее мне! — сказал Миша Калишьяну.

— Да что Вы, зачем она Вам? Знаете, какие у Вас будут афиши? Совсем другие!

— Других я не увижу“»[386].

Значит, противоядие уже должно было быть под рукой, а не в маловероятном будущем.

Этим противоядием и был тайный и последний роман.

Но здесь опять развилка в понимании: