«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.)

Впрочем, Иван ищет не встречи с Богом, не истины в Боге; он просто искал в Нем минутной защиты. Прошел испуг — исчезла и минутная религиозность Ивана. Оттого уже после первых же процедур в психлечебнице он говорит: «Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат… Пилат… — тут он закрыл глаза» (гл. 25). В «Князе тьмы»: «Интересно мне теперь только одно: что было с Понтием Пилатом»[376]. Христос Ивану не интересен. В «Князе тьмы» Иван еще просит выдать ему Евангелие («Хочу проверить, правду ли он говорил»[377]), но в «Мастере и Маргарите» этой детали уже нет. Оттого и окажется он в эпилоге «красным профессором». Так что обращение Ивана было временным. Но — было.

Подобное религиозное обращение может показаться карикатурным. Оно должно было казаться таковым цензорам. Но слишком серьезные слова и мысли Булгаков вкладывает в эти эпизоды своих книг, и паяцы становятся чем-то живым и серьезным. Они, как юродивые, получают право вслух сказать то, чего говорить вообще-то нельзя…

Вот вполне пошленький певец «колхозного счастья» писатель Пончик говорит в булгаковской пьесе «Адам и Ева» (1931 год). «Пончик (в безумии). Самое главное — сохранить ум и не думать и не ломать голову над тем, почему я остался жить один. Господи! Господи! (Крестится.) Прости меня за то, что я сотрудничал в „Безбожнике“. Прости, дорогой Господи! Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но тебе не совру — это был именно я! Я сотрудничал в „Безбожнике“ по легкомыслию. Скажу тебе одному, Господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм. И даю тебе обещание перед лицом мертвых, если ты научишь меня, как уйти из города и сохранить жизнь, — я… (Вынимает рукопись.) Матерь Божия, но на колхозы ты не в претензии?.. Ну что особенного? Ну, мужики были порознь, ну, а теперь будут вместе. Какая разница, Господи? Не пропадут они, окаянные! Воззри, о Господи, на погибающего раба твоего Пончика-Непобеду, спаси его! Я православный. Господи, и дед мой служил в консистории. (Поднимается с колен.) Что ж это со мной? Я, кажется, свихнулся со страху, признаюсь в этом. (Вскрикивает.) Не сводите меня с ума! Чего я ищу? Хоть бы один человек, который научил бы… Это коммунистическое упрямство… Тупейшая уверенность в том, что СССР победит… Слушай! Был СССР и перестал быть. Мертвое пространство загорожено, и написано: „Чума. Вход воспрещается“. Вот к чему привело столкновение с культурой… Будь он проклят, коммунизм!»[378]

Конечно, такая пьеса не была ни поставлена, ни опубликована при жизни Булгакова. Булгаков и не боролся за ее постановку. А вот свой роман он хотел видеть опубликованным. И поэтому столь откровенные религиозные обращения в окончательно-цензурный текст Булгаков не включил. Но некоторые намеки на ту силу, которая может противостоять Воланду эффективнее, чем «мотоциклеты с пулеметами», все же остались (см. главу «Чего боится Воланд?»).

Другие прочтения романа

Пожалуй, ни один другой художественный текст русской литературы не породил такого количества и такого разнобоя комментариев и толкований, как закатный роман Булгакова.

Основные толкования религиозных смыслов булгаковского романа (именно они интересуют меня):

1) не берите в голову. Это просто фэнтези, игра. «Художественная литература», ничего не говорящая об убеждениях самого автора и не ставящая целью как-то повлиять на убеждения читателей. Давайте просто смеяться, разгадывать шарады (за какой маской спрятан Сталин или Маяковский?) и восхищаться бесподобным стилем. Воланд — это просто забавный персонаж вроде старухи Шапокляк. «А самой-то главной загадки романа — почему, из чего у Булгакова родилось такое кардинальное отклонение от евангельской истории, до переоборачивания ее духовного смысла? — этого атеистическая, из советского праха выросшая критика даже и не потянулась поднять»[379];

2) роман Булгакова кощунствен. Он отрекся от Христа. Поэтому надо его анфематствовать;

3) роман Булгакова кощунствен. Это здорово: именно такого Иешуа-Христа, освобожденного от церковных догм, только и может принять современный человек;

4) то прочтение, которое предлагает моя книга;

5) это роман, написанный экзистенциалистом, скорбящим об утрате своей веры. Как Камю или Сартр. Человек проваливается в бездну безверия, но, в отличие от ликующего советского безбожия, понимает, что это бездна и потому отчаянно кричит.