О процессе цивилизации. Том I. Изменения в поведении высшего слоя мирян в странах Запада

Для рыцарей было чем-то само собой разумеющимся то, что рядом находятся труженики. Последние даже были непременным аксессуаром рыцарской жизни. Господин живет среди них. Его вовсе не шокирует вид работающего рядом с ним слуги, это его даже развлекает. Его самоощущение включало в себя сознание того, что вокруг него суетятся люди, причем не такие, как он, их господин. Это чувство всякий раз заметно на рисунках. Практически на каждом из них вульгарным занятиям низких сословий противопоставляются куртуазные занятия и жесты благородных. Скачет он или охотится, влюбляется или танцует, господин изящен и куртуазен, тогда как слуги и крестьяне грубы и неотесанны. Стандарт чувствительности средневекового высшего слоя еще не требовал того, чтобы все вульгарное выносилось «за кулисы» жизни, а потому и не изображалось. Было достаточно того, чтобы четко просматривались отличия дворянина от всех прочих людей. Вид этих контрастов увеличивает наслаждение, получаемое рыцарем от жизни. Можно вспомнить о том, что в смягченной форме удовольствие от такого рода контрастов мы находим и у Шекспира. Где бы мы ни сталкивались с наследием средневекового высшего слоя, мы обнаруживаем ту же позицию. Чем дальше зашли социальные взаимосвязи и разделение труда, чем большей стала фактическая зависимость верхов общества от прочих слоев, тем больше выросла социальная сила этих слоев — по крайней мере потенциально. Там, где высший слой остается в первую очередь воинским сословием, там, где он держит остальных в подчинении посредством меча, т. е. обладает монополией на применение оружия, связь с другими слоями и зависимость от них, конечно, тоже есть. Но эта связь и эта зависимость сравнительно невелики, как и то давление, что идет снизу наверх (это мы еще покажем более подробно). Соответственно, чувство господина, презрение к другим слоям выражены значительно более откровенно, а ограничения на влечения и принудительный самоконтроль совсем невелики.

Редко историку удается видеть изображение столь самоочевидного господского сознания, столь уверенного в себе патриархального презрения к прочим людям, как на описанных рисунках. Не только жест, которым дворянин показывает жене дерущихся рабочих, или изображение рабочего, затыкающего нос от вони, идущей от своего рода литейной, передают это. Мы видим это презрение и там, где хозяин с хозяйкой наблюдают за ловлей рыбы слугами, и в повторяющихся раз за разом изображениях виселиц с повешенными. Важно даже то, что тут нет никакого подчеркивания, благородные жесты рыцаря и противопоставление его неотесанному народу относятся к чему-то само собой разумеющемуся.

Перед нами турнир. Играют музыканты. Шуты веселят окружающих грубыми шутками. Благородные зрители сидят на своих конях; очень часто господин и его дама на одном коне. Они беседуют. Мы видим крестьян, бюргеров, врача — все они легко узнаваемы по своим нарядам. Оба рыцаря, беспомощные в тяжелом панцире, ожидают посередине. Им дают советы друзья. Одному как раз передают длинное копье. Затем трубит герольд. Рыцари несутся навстречу друг другу с копьями наперевес. Вдали мы видим, что куртуазное занятие господ дополняется вульгарным зрелищем для народа — устроены какие-то скачки, сопровождаемые всяким вздором. Мужик схватил лошадь за хвост, всадник в ярости. Другие нахлестывают лошадей, а те скачут каким-то гротескным галопом.

На рисунке военный лагерь. Из повозок делают заграждение. Внутри вагенбурга стоят роскошные палатки с гербами и стягами, на одной из них императорский флаг. Посередине в окружении своих рыцарей стоит то ли король, то ли сам император. Посыльный как раз прискакал и привез вести. Но у ворот лагеря мы видим просящих милостыню нищенок с детьми, а латники волокут мимо них связанного пленника. Еще дальше — возделывающий свое поле крестьянин. За стенами лагеря валяются кости, скелеты животных, павшая лошадь, которую поедают вороны и одичавшая собака. На повозке скорчился слуга, занятый каким-то своим делом.