Повесть о любви и тьме

Что же до Мойше Калкера, электрика, то это человек тонкий, горько-язвительный, во время спора лицо его кривится, так что кажется, будто он тебе заговорщицки подмигивает; все его намерения окутаны надменной злобой: он улыбается и подмигивает с таким мефистофельским видом, как если бы всю жизнь искал и наконец-то нашел, где она гнездится в тебе, эта топкая грязь, которую ты до сих пор успешно скрывал от глаз всего мира. И это открывшееся в тебе болото доставляет ему огромное удовольствие – ведь все считают тебя человеком положительным, но только нам с тобой известна омерзительная правда, которую ты скрываешь за семьюдесятью семью замками.

Алек мягко пытается погасить разногласия между Алешкой и Мойше Калкером, но они тотчас объединяются и набрасываются на него.

Алешка говорит:

– Прости меня, Алек, но ты, видимо, молишься не по тому молитвеннику, по которому молимся мы.

Мойше Калкер добавляет:

– Ты, Алек, пока все едят чолнт, распеваешь национальный гимн, а когда наступает День траура 9 ава, у тебя все еще длится веселье Пурима.

Алек обижается, поднимается, чтобы уйти, но парочка холостяков тут же хором заявляет, что проводят его. И, как всегда, он приглашает их к себе, Зушка очень обрадуется, выпьем чаю, но они отказываются. Всегда отказываются. Вот уже многие годы он приглашает их на чашку чая после читального зала, и все эти годы они неизменно отказываются. Пока однажды…

Вот так я буду писать свои рассказы.

А поскольку на дворе уже ночь и совсем близко за забором воют шакалы, я и шакалов введу в рассказ. Почему бы и нет. Пусть повоют немного под окнами. И ночного сторожа, который потерял сына в одной из операций возмездия. И вдову, любительницу посплетничать, которую за спиной называют “паучиха”. И лающих собак. И шелест кипарисов, трепещущих сейчас в темноте, – они шевелятся и кажутся мне шеренгой людей, молящихся шепотом.

* * *

Вот такое богатство получил я от Шервуда Андерсона. И однажды мне даже удалось вернуть ему грошик-другой в счет долга. В Америке Шервуд Андерсон, друг и сверстник Уильяма Фолкнера, почти забыт. Только на кафедрах английской литературы то тут, то там все еще всплывают его книги. И вот несколько лет назад получил я письмо от издательства “Нортон”: они намерены переиздать сборник рассказов Андерсона – “Смерть в лесах и другие рассказы”. И поскольку слышали они, что я очень ценю этого писателя, то не буду ли я столь любезен написать пару строк, которые издатель напечатает на обложке книги, чтобы посодействовать продажам…

Это как если бы к лабуху из кабака обратились с просьбой позволить использовать его имя для популяризации произведений Баха.

59

Была в кибуце Хулда воспитательница детсада, она же учившая первоклашек, лет тридцати пяти, назову ее Орна. Она работала по найму и каждый четверг уезжала к своему мужу, а рано поутру в воскресенье возвращалась на работу в Хулду. Жила она у нас в угловой комнате одного из старых домиков. Однажды она пригласила меня и еще двух девочек к себе, чтобы поговорить о книге стихов Натана Альтермана “Звезды на улице”, послушать вместе с ней концерт для скрипки с оркестром Мендельсона и октет Шуберта. Патефон стоял на плетеном табурете в углу комнаты. Были еще там и кровать, и стол, и два стула, и электрический чайник, и платяной шкаф за цветастой занавеской, и гильза от снаряда, превращенная в цветочную вазу, из которой торчал букетик фиолетовых колючек.

На стенах развесила Орна репродукции картин Гогена – таитянские женщины, тучные, сонные, обнаженные, – а также несколько собственных карандашных рисунков, вставленных в рамки. Быть может, под влиянием Гогена, но и Орна рисовала полнотелых обнаженных женщин, полулежащих или сидящих. Все эти женщины – и Гогена, и Орны – выглядели такими сытыми, такими расслабленными, словно после долгих любовных утех. Но по их непринужденным позам было ясно, что они готовы и далее изливать негу и наслаждения на тех, кто ими еще не насытился.

На книжной полке в изголовье кровати я обнаружил “Рубайи” Омара Хайяма, “Чуму” Альбера Камю, “Пер Гюнта” Ибсена, а рядом – книги Хемингуэя, Кафки, Натана Альтермана, Леи Гольдберг, Хаима Гури, Натана Ионатана, Зерубавела Гилада, “Путь мужчины” Игаля Мосинзона, “Стихи раннего утра” Амира Гилбоа, “Полуденную землю” Аин Гилеля, а также две книжки Рабиндраната Тагора. (Через несколько недель я на свои скудные карманные деньги купил ей “Светлячков” Тагора и подписал: “Глубоко тронут”.)