Повесть о любви и тьме

Не вставая, я отодвинул занавеску, прикрывавшую шкаф, увидел цветное белье, ночную рубашку из нейлона, почти прозрачную, персикового цвета. Я лежал на коврике, перебирая пальцами прозрачную ткань одной рукой, а вторая рука неизбежно подбиралась к бугру, набухшему в штанах, глаза мои закрылись… я понимал, что обязан прекратить… но еще чуть-чуть… И вот я с трудом остановился, открыл глаза и увидел перед собой Орну: босая, она стояла на краю ковра и наблюдала за мной. Правое бедро – идеальная округлость, в которую упирается рука, другая рука поглаживает плечо, по которому рассыпались волосы. Она смотрела на меня, и лукавая улыбка играла у нее на губах. Зеленые глаза смеялись и словно говорили: “Я знаю, знаю, что ты наверняка хотел бы умереть сейчас прямо на месте, я знаю, что ты бы меньше испугался, если бы вместо меня здесь стоял убийца с автоматом, я знаю, что ты сейчас несчастен из-за меня, но посмотри на меня, разве я напугана, разве… Ну, довольно с тебя несчастья…”

От ужаса и отчаяния я зажмурился. Может, я сплю, может, ничего нет и мне все приснилось. Это, конечно, тоже омерзительно, но не так омерзительно, как наяву.

– Я помешала тебе, – раздался голос Орны.

Она вовсе не засмеялась. Через паузу сказала:

– Извини, мне жаль.

И вдруг, изобразив бедрами этакое вращение, возразила самой себе, что вовсе ей и не жаль, что ей приятно смотреть на меня, на мое искаженное страданием лицо.

Больше ничего она не сказала, потому что начала расстегивать пуговицы на своем платье. Она стояла надо мной и расстегивала на платье пуговицы. И мне хотелось продолжать. Но как я мог. Я снова зажмурился, снова открыл глаза, поморгал и посмотрел на Орну. Ее улыбка убеждала не бояться – что тут, собственно, такого, тебе все разрешено. И ее налитая грудь тоже уговаривала меня. А затем Орна опустилась на колени, на ковер, рядом со мной, взяла мою руку и отвела ее от бугра в штанах, положила на него свою ладонь, затем расстегнула, освободила – и поток искр, словно метеоритный ливень, пронесся по всему моему телу, и снова я зажмурился, но не прежде чем увидел, как она сбрасывает платье, наклоняется надо мной, берет обе мои руки, направляет их сюда и сюда, и губы ее касаются моего лба, моих сомкнутых глаз, а потом она взяла своей рукой и вобрала меня всего, и в это мгновение прокатился по всему моему нутру мягкий рокот, и тут же пронзила молния. Орна зажала мне рот и, только убедившись, что я затих, отвела руку, но тут же накрыла мои губы снова, потому что я вовсе не затих. Она легонько засмеялась, погладила меня, как гладят ребенка, и снова поцеловала в лоб и окутала мое лицо своими волосами, и я, едва не плача от счастья, принялся благодарно целовать ее – лицо, руки, волосы, я хотел что-то сказать, но она снова прикрыла мне рот, и я замолчал.

Спустя час или два она разбудила меня, и тело мое просило у нее еще и еще, и мне было стыдно, но она не скупилась, шептала с улыбкой: “Возьми же”. И еще: “Глядите, что за маленький дикарь”. Ноги у нее были золотистыми от загара, на бедрах легчайший, едва заметный пушок… В очередной раз придушив фонтан моих вскриков, она подняла меня, помогла привести себя в порядок, нашла мою одежду, налила мне стакан воды из глиняного кувшина, погладила меня по голове, прижала к груди, поцеловала в последний раз (поцелуй пришелся в нос) и отправила меня в прохладу густой тишины, какая бывает в три часа ночи осенью.

Но когда я пришел к ней на следующий день, собираясь попросить прощения или надеясь на повторение чуда, она сказала:

– О, ты что-то бледный, что случилось? Ну-ка, выпей воды.

Усадила меня на стул и продолжила:

– Милый, никакой беды не случилось, но я хочу, чтобы все было так, как до вчерашнего дня. Ладно?

Разумеется, выполнить ее желание для меня было непосильно. И она это чувствовала. Какое-то время мы еще встречались, читали стихи под звуки Шуберта, Грига, Брамса, но вечера эти постепенно сделались серыми и вскоре прекратились. И только улыбка ее еще какое-то время издали касалась моего лица – улыбка, полная радости и симпатии. Орна смотрела на меня не как женщина, принесшая жертву, не как благодетельница, а как художница, глядящая на свое творение, от которого она уже отдалилась, но когда картина попадается ей на глаза, то вспоминает она работу над ней с радостью.

* * *

Вот с тех самых пор хорошо мне среди женщин. Как дедушке моему Александру. Хотя с течением лет я кое-чему научился, а порою, случалось, и обжигался, но и по сей день – как в тот вечер в комнате Орны, – и по сей день мне всегда кажется, что в руках женщины находятся все ключи наслаждения. Выражение “одарить милостями” кажется мне вернее и точнее всех других. Милости женщины пробуждают во мне, кроме влечения и восторга, и детскую благодарность, и желание припасть к ее ногам, и ощущение, что я не достоин всех этих чудес. И за единую каплю я благодарю с изумлением и ощущением чуда – что уж говорить о безбрежном море. И вечно – как нищий у порога: ведь женщина всегда и выше, и щедрее меня, и лишь в ее воле – одарить или нет.