Повесть о любви и тьме

Тетя Хая рассказала мне, что в пятницу дядя Цви, работавший в администрации больницы Цахалон, уговорил приехать к ним хорошего специалиста. Врач внимательно обследовал маму, долго беседовал с ней. После еще раз ее осмотрел и пришел к выводу, что она устала, напряжена и тонус у нее понижен. Кроме бессонницы, он не нашел у нее особых проблем. Часто так случается, что душа становится злейшим врагом тела: она не дает ему жить, не позволяет телу наслаждаться, не позволяет ему отдохнуть. Если бы могли с помощью операции удалить душу, как удаляют, скажем, гланды или аппендикс, то каждый из нас мог бы прожить тысячу лет в довольстве и добром здравии. Обследование, которое было назначено маме на понедельник в иерусалимской больнице “Хадасса”, по мнению этого врача, было излишне. Хотя и повредить оно никак не могло. Он, со своей стороны, рекомендует полный покой. Следует избегать любых волнений. Особенно важно, чтобы больная каждый день гуляла не меньше часа, а лучше два. Одеться потеплее, вооружиться зонтиком и побродить по улицам: разглядывать витрины или не витрины, а молодых красивых парней, это не столь важно, главное – прогулка на свежем воздухе.

Кроме того, он прописал ей снотворное – новые сильнодействующие таблетки. Дядя Цви побежал в дежурную аптеку на улице Бограшов, потому что была вторая половина пятницы и все аптеки уже закрылись в связи с наступлением шаббата.

Вечером пришли тетя Соня и дядя Бума, принесли с собой судки – суп и компот. Три сестры часа полтора толкались в тесной кухоньке тети Хаи, готовя ужин. Тетя Соня предложила маме перебраться к ней, на улицу Вайзель, чтобы не стеснять Хаю. Но тетя Хая не собиралась уступать и даже пожурила младшую сестру за эту странную идею. Тетя Соня чуточку обиделась, но смолчала. За ужином обстановка была чуть напряженной из-за тети Сони. Мама, как мне кажется, приняла на себя роль, которая обычно предназначалась папе, и старалась поддерживать беседу. В конце вечера она пожаловалась на усталость, извинилась перед Цви и Хаей за то, что не поможет вымыть посуду. Она приняла новые таблетки, а может, выпила, для верности, и предыдущее лекарство. В десять она уснула, но через два часа проснулась, пошла в кухню, приготовила себе крепкий кофе и просидела до конца ночи на кухне.

Накануне Войны за независимость комнату, в которой сейчас гостила мама, снимал Игаэль Ядин, офицер разведки из Хаганы. После образования Государства Израиль он стал генералом, заместителем начальника штаба Армии обороны Израиля. Генерал продолжал тогда жить в той же комнате, и кухня, где сидела мама в ту ночь, была местом историческим, поскольку в дни Войны за независимость в ней не однажды проходили совещания, решавшие судьбу боевых действий.

Никогда уже не узнать, подумала ли мама об этом хоть на мгновение в ту ночь между одной чашкой крепкого кофе и другой чашкой крепкого кофе. И если даже и подумала, сомнительно, чтобы было ей до этого дело.

* * *

Утром в субботу она сказала Хае и Цви, что решила последовать совету врача-специалиста: отправиться на часовую прогулку по улицам и поглядеть, как советовал врач, на молодых красивых парней. Она попросила у сестры зонтик, пару утепленных сапожек и вышла побродить под дождем. Наверняка не так уж много прохожих было на мокрых улицах северного Тель-Авива в то субботнее дождливое утро. Пятого января 1952 года в Тель-Авиве было не выше пяти градусов по Цельсию. Между восемью часами и половиной девятого мама вышла из дома своей сестры на улице Бен-Иехуда, 175. Возможно, она пересекла улицу Бен-Иехуда и направилась влево, на север, в сторону бульвара Нордау. Витрины на ее пути почти не попадались, кроме темного окна молочного магазина компании “Тнува”, к стеклу которого с внутренней стороны четырьмя полосками коричневой липкой бумаги по углам был приклеен плакат: цветущие луга и веселая деревенская девочка, а над головой ее в голубом небе ликующая надпись: “Молоко утром, молоко вечером – это радость жизни бесконечная!”

В ту зиму на улице Бен-Иехуда между домами все еще было много незастроенных участков, кое-где даже сохранились песчаные дюны, поросшие безжизненными колючками и морским луком, повсюду валялся всякий хлам, металлический лом, тряпье, мокрый мусор. Мама шла мимо домов с белыми оштукатуренными стенами, на которых, хотя со времени их постройки прошло всего три или четыре года, уже явственно проступали следы от когтей сырости: краска облупилась, штукатурка, изъеденная влагой, осыпалась, металлические перила заржавели от соленого морского воздуха. Балконы, закрытые с помощью подручных средств – досок, фанеры, жести, – напоминали постройки в лагерях для перемещенных лиц. Сорванные вывески, деревья, погибающие во дворах без любви и заботы, покосившиеся сараи, торчащие меж домами… Караваны мусорных баков, часть перевернута уличными котами, содержимое вывалилось на серый асфальт. Бельевые веревки, натянутые между глядящими друг на друга балконами. На веревках, отчаянно сопротивляясь сильному ветру, болтается белье, пропитавшееся дождевой водой…