Повесть о любви и тьме

В то утро мама ощущала неизбывную усталось, голова ее отяжелела от бессонницы, чрезмерного количества кофе, таблеток, поэтому шагала она медленно, точно лунатик. Возможно, с улицы Бен-Иехуда, не доходя до бульвара Нордау, мама свернула направо в переулок Прекрасный Пейзаж, где, разумеется, не было никакого прекрасного пейзажа, а сплошь низкие, оштукатуренные дома из бетонных блоков, с металлическими проржавевшими оградами. Этот переулок вывел ее на бульвар Моцкин, который вообще-то был не бульваром, а обычной неухоженной улицей, короткой и широкой, застроенной лишь наполовину и даже не везде заасфальтированной. И с бульвара Моцкин усталые ноги вывели маму к улице Тахон, а от улицы Тахон – к улице Дизенгоф, и там настиг ее сильный, колючий дождь. Но она и не вспомнила о зонтике, висевшем у нее на согнутой руке, и продолжала шагать с непокрытой головой. Ее красивая сумочка висела на ремешке, переброшенном через плечо. Мама пересекла улицу Дизенгоф, должно быть, вышла к улице Зангвил, а оттуда – к переулку Зангвил и поняла, что заблудилась. У нее не было ни малейшего понятия, как вернуться к дому сестры, не знала она и того, для чего ей туда возвращаться, не ведала, зачем она вообще пошла, ну разве чтобы исполнить предписание врача-специалиста, посоветовавшего ей бродить по тель-авивским улицам и разглядывать молодых красивых парней. Но никаких молодых красивых парней в то субботнее дождливое утро на улицах не было – ни на улице Зангвил, ни в переулке Зангвил, ни на улице Соколов, с которой мама перешла на улицу Базель, ни на улице Базель, ни в каком другом месте…

Быть может, в то время она думала об огромном фруктовом саде, что простирался за родительским домом в Ровно. Или об Ире Стилецкой, жене инженера из Ровно, которая сожгла себя в заброшенной избе Антона, сына кучера Филиппа. Или о гимназии “Тарбут”, о городе, о реке, об окрестных пейзажах. Или о переулочках Старого города в Праге, о своих студенческих годах в университете. И еще о том, о ком она никогда не рассказывала, – ни нам, ни сестрам, ни даже Лиленьке, своей лучшей подруге.

Время от времени обгонял ее торопливый прохожий, спасающийся от дождя. Перебегала дорогу кошка, которую мама, возможно, и окликала: хотела выяснить у нее кое-что, поделиться чувствами, спросить ее кошачьего совета. Но всякая кошка, к которой мама обращалась, в панике бежала прочь, словно чуяла уже вынесенный маме приговор.

* * *

В полдень мама все же вернулась в дом сестры. Там пришли в ужас от ее вида: она была совершенно застывшей и промокшей до нитки. При этом она шутливо жаловалась на то, что по улицам Тель-Авива не ходят молодые и красивые мужчины, а если бы встретила хоть одного из них, то попыталась бы соблазнить, ведь всегда находился мужчина, поглядывавший на нее с вожделением, но еще немного, еще совсем немного – и уже не останется ничего, на что смотрят с вожделением. Хая поспешила наполнить горячую ванну, мама искупалась, отказалась съесть хотя бы крошку, потому что от всего ее тошнило, поспала два-три часа. Под вечер оделась, завернулась в плащ, который так и не успел просохнуть, влезла в еще мокрые сапоги и вновь, выполняя предписания врача-специалиста, вышла на поиски молодых и красивых парней, что должны фланировать по улицам Тель-Авива. Дождь немного стих, и улицы уже не были столь пустынны, мама уже не брела бесцельно, она вышла на улицу Дизенгоф, дошла до угла бульвара Керен Кайемет, оттуда – к улице Гордон, пересекавшей Дизенгоф, и дальше – к Дизенгоф-Фришман… Элегантная ее сумочка висела у нее через плечо. Мама смотрела на витрины, на кафе, на всю ту жизнь, которая в Тель-Авиве считалась богемной, но все это казалось ей вторичным, побывавшим в употреблении, потертым, печальным – этакое подражание подражанию. Но и оригинал представлялся ей убогим. Весь мир казался несчастным ей, молящим о милосердии, но мама свои запасы милосердия уже исчерпала.

Под вечер вернулась она домой, отказалась и на этот раз от еды, выпила чашку черного кофе, следом еще одну, уселась с какой-то книгой, но книга выпала у нее из рук, мамины глаза закрылись, и вскоре дяде Цви и тете Хае показалось, что с кресла доносится легкое неритмичное посапывание. Потом мама проснулась и сказала, что хочет отдохнуть, что, похоже, давешний специалист был прав, порекомендовав ей каждый день ходить несколько часов по улицам, и еще ей кажется, что этой ночью ей наконец удастся поспать. В половине девятого сестра предложила ей перестелить постель, поменяла постельное белье, положила под пуховое одеяло бутылку с горячей водой, потому что ночи были очень холодными, да и дождь снова настойчиво колотился в ставни. Мама решила этой ночью спать не раздеваясь. А чтобы быть уверенной в том, что не проснется и не будет снова сидеть в кухне, мучаясь от бессонницы, налила мама себе стакан чая из термоса, приготовленного для нее сестрой и поставленного у ее изголовья, подождала, пока чай немного остынет, и запила им все свои таблетки…