Рассказы (binoniq)

Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, а не то увидишь этакое, что потом и забыть будет невозможно. А если что-либо сидит в памяти слишком крепко, человеку становится сначала не по себе, а потом и вовсе трудно поддерживать бодрость духа.

Д. Хармс

I

Юность начинается с рассуждений о прогулке — теперь уже не надо спрашивать разрешения. Сам выбираешь направление и время. А время уходит, струится, течёт водой подо льдом. Давно пропал портрет Генерального Секретаря с дома напротив — ностальгической вехой останется в памяти.

Я сижу за столом у себя в комнате. Передо мной пропасть двенадцатого этажа. В пропасти зима. Прохожих нет. Утро воскресенья.

Медленно ползёт там, внизу, жёлтый автобус, выехавший из правого угла окна, из тёмной щели Неопалимовского переулка. Он разворачивается прямо подо мной. Вот автобус миновал пустую коробку остановки с белым снегом на крыше и теперь находится на середине шестнадцатирядного Садового кольца, покрытого снежными узорами.

Это дно оконного изображения. На уровне глаз чёткой горизонталью начинаются крыши — с трубами и без труб, лысые и обросшие антеннами — до горизонта, провал Москвы-реки незаметен, но я знаю, что та гигантская труба, завёрнутая в облако белого пара, уже на другой стороне. По этому облаку можно проверять или узнавать температуру воздуха. Труба выросла буквально на моих глазах, под стрекотание вертолёта, водружавшего последние венцы.

До неё, как кажется, можно добежать, перепрыгивая с одной крыши на другую: прыг, прыг, вот на эту плоскую, а потом сюда, мимо этого дома слева, уже залитого жёлтым солнцем, мимо гигантского барабана, развёрнутого к Киевскому вокзалу, мимо высотной гостиницы — а слева — о! Слева, за провалами двориков, где, зажатые трёхэтажными ладошками, торчат, свободные от снега, прутики тополей, и, прикрытые двумя многоэтажными шкафами Военной Академии, горят золотые солнышки Новодевичьего. Но они мелькнут и исчезнут, повернется кран над недостроенным, ещё один блок ляжет в военное однообразие стен. И купола будут скрыты.

Однако то, что уж никак не возможно скрыть, будет темнеть на горизонте — профиль Университета, может, являющийся фасом. Как вершина горной цепи, которая вечером засветится точками окон, как цепочка жёлтых огоньков электрички, как строчка светящихся иллюминаторов самолёта в ночи, которые только и говорят о существовании во тьме поезда и самолёта. Теперь это здание плывет в розовом мареве над берегом Москвы-реки.

А куда дальше? Куда? К Кутузовскому проспекту, а оттуда в Давыдково? Или, может, не будем перешагивать через льдистую речку, а вскочим на трилистник СЭВ, пробежимся по длинной шоколадке американского посольства, и туда, на улицу Горького?

Нет, покинем верхний уровень оконной картины, плюхнемся в снег где-нибудь на Плющихе, отряхнемся и двинемся в обратный путь. Морозное время застыло и пока всё можно — воображаемые путешествия, портрет на соседнем доме и доме напротив. Детство.

Итак, наверху — белые льдинки крыш, тёмная вода стен, а идём мы по руслу реки, её тайными донными течениями — Ростовским, Серповым, Земледельческим переулком — к своему подъезду.

II

Захлопнем дверь и дождёмся лифта. Надо, пока ещё горит красный огонёк кнопки, зажать её указательным пальцем, чтобы на мгновение погаснув, он зажегся снова — и лифт — вот он! — открыл двери. Иначе его перехватят на другом этаже. Что будет, однако, если на всех этажах кнопки будут держать сопящие от сосредоточенности люди — кому из них выпадет первым?

Но, в сущности, это не так важно — можно и по лестнице, как в школу — медленно по ступеням — раз, два, три… Раз… Чтобы помедленнее, чтобы не сразу выскакивать через парадную в толчею утренней улицы Горького, продлевая путь до перекрёстка, и дальше, через почти всегда перерытую, узенькую Тверскую-Ямскую за непонятным номером «2», (первой-то уже и нет!), к краснокирпичному зданию школы. Или дальше, к Миуссам, где в жестяном колпачке обсерватории сидит мой толстый бородатый учитель.

Сквозь каменное пальто Фадеева просвечивает церковь, где венчался Александр Невский. От неё остались название улицы и память о её многотрудном сломе.

Что там дальше? О-о! Дальше Тихвинский. Тихвинский — это розовые свечи над ночным чаем, гитарные струны и песни по очереди. Тихвинский — это дорога домой по светящемуся в темноте снегу между трамвайных путей. Наконец, это матушка с иголкой, графин и рваные тапочки.

В одной книге, название которой я уже забыл, было такое:

«Вы где там жили, осмелюсь Вас спросить?

— Я жил в Тихвинском, это…