Рассказы (binoniq)

Теплятся как свечи, кресты на древней церковке. Сквозь ветви в глубоком небе ласково сияют, как золотые кованные шлемы, головки медных куполов.»

Уже март.

А мы идём и идём, мимо Успения на Могильцах, мимо маленького скверика вдали. Странный это скверик. Бывшее кладбище. Могильцы. Рядом бывший Обухов, ныне Чистый.

Профессор Преображенский здесь свою собаку портил (никак от Булгакова не отвяжемся). Вот дом примечательный стоит. Говорят, весёлый это дом был… А хозяйка всех своих знаменитых клиентов в барельефах вывела. Врут календари, а всё же есть там Лев Николаевич, который детей, как известно, любил, и Федор Михайлович, царство ему небесное…

А мы идём и идём. Упорно. Как червячок своё дерево точит, так и мы идём. Скоро наружу вылезем. Недолго осталось.

Раньше, кстати, я очень любил говорить знакомым, что живу «на Арбате», внутренне желая содрогаться от собственной лжи.

А потом нашёл у Чехова «Жил я тогда у Успения на Могильцах, в самом глухом из арбатских закоулков…».

Все заканчивается, и вот он уже, тот дом, про который в путеводителях сказано, что его белая пластина «не вполне удачно вписывается в ансамбль Зубовской (Шолоховской) площади.» Дом на курногах, мимо которых мы проходим в средний подъезд и снова вызываем лифт. Кнопки не те, всё не так. «Нажмите лифт — Там уже нажмато»…

Вот по этой дороге со Смоленского бульвара до улицы Горького, от Дома Детской Книги до Кропоткинского переулка, со старой квартиры на новую и обратно я иду уже лет восемь.

В разную погоду. Восемь лет и один час. И ещё раз получилось.

На Патриках было лето, на Арбате метель, а тут март.

Остановимся в марте. Тридцать первого.

март 1988

Двадцать второе июня

Сверху Москва похожа на древесный спил. Это известно.

Годовые кольца улиц неплотно прилегают друг к другу, и во все стороны расходятся трещинки магистралей. Площадь Маяковского как раз на северо-западном луче, точка в конце прямой строки Тверской улицы.

Рядом — Бронная, Патриаршьи, Булгаков.

В Москве существует немного мест для встреч — как и в Ленинграде. Можно встречаться метро «Краснопресненская», около рабочего с гранатой.

Ещё хорошо стоять около уцелевших газетных стендов в конце Гоголевского бульвара, театрального киоска внутри станции метро «Парк Культуры». Отъезжая в Крым, необходимо выехать на эскалаторе сухому «фонтану» на станции «Курская».

Никакой он не фонтан, ну да это не важно.

Летом в Москве хорошо встречаться на Патришьих.

Нужно сидеть на скамеечке, спиной к полированной Моське и Волку с золотистыми зубами, лениво разглядывая домик на той стороне — без опасения влипнуть в историю.

У широченных штанин Маяковского встречаются редко, поэтическая тусовка СМОГистов сгинула давно, и лишь в начале сентября рядом с ним собирается загорелый народ. Это называется «Крымская стрелка». Те, кто провёл хоть день между Тарханкутом и Керчью сходятся на Маяковке.

Площадь Маяковского — это начало уходящего к центру добротного сталинского ампира. Гипсовые женщины бьются в стальных сетках как пойманные рыбы. Нагибаются к прохожим с картушей мёртвые гербы. Ночь за окнами начала синеть.

Меня всегда радовал вид из окна квартиры, где я прожил первые четырнадцать лет моей жизни, куда я постоянно возвращался, гармоничная соотнесённость неба, крыши, стен и клочка тополиной кроны.

Двор за окном был мой и всегда вторгался внутрь дома.

Летом оттуда в комнату влетал тополиный пух и, копошась под диванами и столами, вёл свою независимую жизнь.

Ночью, если я лежал на спине, то на ночном потолке проплывал мимо меня световой штрихкод — белые полосы, загадочным образом рождаемые автомобильными фарами и валиками стеклоделательной машины.

В этот час исхода ночи не было мочи сидеть дома, наблюдая в окне странные цвета неба и стен, цвета переходного процесса ночь-утро, и слушая обязательный ночной атрибут — тихую музыку радио, отзывающуюся на слово «rien».

Ещё несколько минут я перекладывал листы и разглядывал фаберовские карандашные коробки, жалованные мне в детстве.

Скоро я перееду в другое место, и они вернутся в тот стол, который столько лет назад опрометчиво покинули. Карандаши были подарены мне покойной родственницей, в квартире которой я теперь, может быть, буду жить.

Дом этот недалеко, через улицу. Там многометровый грязный паркет и печальный кот-старичок.

Я пошёл мимо шикарных магазинов к центру. Как напоминание об уехавших, у ресторана «София» выгибался транспарант, сообщающий о днях Иерусалима в Москве.

С ревом по осевой линии Тверской улицы неслись я Вольво, BMW да «Мерседесы» — едут с блядок московские бизнесмены.

Рокот этот не мешает хозяйственному нищему спать в нише на собственной раскладушке. Светится «Мак Дональдс» на Пушкинской, где ночная вахта полирует стекла.

Напротив «Елисеевского» заканчивает работу ночной клуб.

Урчат пустые машины и ждут клубных завсегдатаев.

Называется клуб — «Ночной полет».

Выходят из двери женщины в плащах с трудовым румянцем и мужчины в песочных пиджаках…