Рассказы (binoniq)

— Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах — широченный проспект, немного подальше Марьина роща… И не мне Вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски чистому, по-детски наивному, убеждать жителя Тихвинского переулка, которому достаточно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы…».

Вот так.

Но всё же стоит вернуться в подъезд. Нам, собственно, в другую сторону — во двор, через чёрный ход, постоянно забиваемый досками, мы, тем не менее, без особого ущерба просачиваемся во двор. Как? Это секрет.

Вот он, двор! Сзади — мой огромный дом и невидимая улица Горького. Дом стоит серым броненосцем, вокруг корабли рангом пониже — маленькие арочки, подъездики, в одном углу железный гараж, в другом — огромная вентиляционная труба метрополитена, здесь помойка (чего тут только нет), а там чахлые деревца, впереди, в просвете — дом. И ещё какой!

Крейсер жёлтого кирпича с ломаным фасадом, чужой и холодный. Но далеко до него, а сзади проходной подъезд (даже крышей накрыт, потому что полуподвальный, загадочный такой проходной подъезд). Впрочем, нет, не загадочный, опасный, потому что я притаился у «Запорожца», похожего на горбушку, прямо под надписью «Оксанка — дура», и жду, когда полезет из этого подъезда неприятель.

Зелёная пластиковая трубка — самая лучшая: в меру длинная, с изящной ручкой, не то, что у других — спичечный коробок, обмотанный изолентой (ею у меня отделан загубник) — итак, в меру длинная, чтобы было удобнее бегать, с расположенным вокруг ствола магазином для боеприпасов, она в руке, а заранее нарезанной бумаги полны карманы.

Сейчас один такой бумажный конус, заботливо припасённый, дошлем в ствол — ну, всё! — нужно набрать воздуху, чуть всунуть кончик языка в отверстие трубки… И пулька моя уйдёт в цель, точно, метко, с тем звуком, который слышу я в «Фантомасе» — пистолет с глушителем — ничто по сравнению с моей трубочкой!

Ну же, откройте дверь, попробуйте, жду я вас, уже прицелился! Получайте! Но дверь открывает домоуправительная тетя Клава…

Как странно изменился двор! Сначала я был на дне огромного колодца, небо почти не видно из-за ветвей, стены уходят ввысь, моё время от обеда до темноты, моё пространство между песочницей и каруселью.

Время несётся стремительно, пространство расширяется, в моих руках уже брызгалка — полиэтиленовый пузырек с дыркой в пробке, это не трубка с дурацкими пульками — врагу нет пощады, плотная струя, как автоматная очередь, отбросит его к стене, а я вперёд, бегом! Пока из-за мусорного ящика меня не уложит какой-то шкет в буденовке с того двора.

Бег прервался, стою, ощущая почти пыточную, позорную и холодную струйку в ложбинке позвоночника, и вижу, что предметы странно меняются: дно двора, стремительно поднимаясь, возносит меня всё выше и выше, карусель уменьшается в размерах, а брызгалка вываливается из рук, и я со стыдом оглядываюсь.

Стою у самого подъезда. Он получился полуподвальным, потому что дом строился на фундаменте церкви Василия Неокесарийского, от которой осталось также лишь название улицы рядом и подвалы, наполненные трухой, в которых девочкой играла моя мать.

Дом строился по частям, постепенно подвалы исчезли под его боковым крылом, мимо которого иду сейчас я, не торопясь уже, зная, что вот сейчас меня обдаст теплой воздушной струей из чёрной решётки подземной вентиляции. Я выйду на Брестскую.

С одной стороны от улицы Горького Тверские-Ямские, с другой — Брестские. Я довольно долго был уверен, что очертания белого дома с башенками, маячившие в конце улицы — это и есть Брест.

Даже первые уроки географии не смогли поколебать этой уверенности.

Брестским же был вокзал.

Тут была отрезана от мира Ларина семья в баррикадные дни: «Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской.

Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом начинались её владения, казённые квартиры служащих, паровозные депо и склады».

Сам же автор знаменитого романа родился неподалёку, на нынешней Маяковке — «это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы погибших созданий».

Но мы-то давно идём дальше, мимо чешского флага, мимо скромного бюста, мимо разбойного рынка, по улице, имевшей некогда славное название Живодерка, а теперь переменившей его на не менее славное дипломатическое.

Вот. Упёрлись. Садовое Кольцо.

То ли разбежаться и вломиться в троллейбус — вот он, отчаливает от остановки слева. «Букашка» стала мне родной — каждый день в школу, туда и обратно.

Но кончена первая часть нашего путешествия: пятнадцать минут и пятнадцать лет.

Кряхтя, перелезем через Кольцо и двинемся по Бронной.

Сверху Москва похожа на древесный спил. Годовые кольца улиц неплотно прилегают друг к другу, и во все стороны расходятся трещинки магистралей. Я, как жучок, сейчас начну грызть к центру, тем маршрутом, который я осваивал долго и запомнил навсегда.

Бронная, Патриаршьи. Булгаков.