Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Прямо перед дверью темнела чёрная махина какого-то механизма с огромным колесом, словно Бану очутилась внутри гигантских часов. На вершину платформы, поддерживающей колесо, можно было бы вскарабкаться по железной лестнице с искорёженными ступенями. «Кафар не солгал», – подумала Бану отрешённо и пошла дальше. Помещение разветвлялось. Бану ушла направо – стены, покрытые обсыпавшимся кафелем, стекло хрустит под ногами. Здесь явно когда-то располагался туалет. Пройдя несколько маленьких комнат и коридор, она дошла до последней, где в стене был заложенный кирпичом арочный проём, из-за которого доносились голоса – проём вёл прямиком в зал. Бану стояла там, затаив дыхание и слушая жизнь школы, её музыку и её смех. Бану слегка трясло от мысли, что она находится в запретной зоне, в тайном логове, о котором никто не знает.

Слева были две просторные комнаты, большая из них перекрыта крестовыми сводами и имела один неф, отделённый рядом колонн. Пол под высокими полукруглыми арками затопило водой, в которую с унылой ритмичностью падали капли. На потолке в меньшей комнате сохранились облезлые остатки гипсовой лепнины, из розетки свешивался остов люстры, в котором надрывалась, мигая, одинокая тусклая лампочка. Бану исследовала эту комнату: здесь в двух стенах чернели провалы, похожие на кладовки, но их истинную глубину Бану не смогла оценить, потому что зайти внутрь она не посмела. У стены в сводчатом зале каменная лестница вела к двустворчатой решётке. Бану осторожно поднялась по неровным ступенькам и выяснила, что решётка не заперта. Вынув кусок арматуры, вставленный в проушины, она вышла во двор, заросший сорняками и молодыми, но уже высокими и крепкими «вонючками». Затем, испугавшись вдруг, что её увидят жильцы соседних домов, она вернулась в подвал и снова закрепила решётку, а потом повернулась, и взгляд её наткнулся на противоположную стену, которая была освещена падавшим из дверного проёма светом. И тут Бану словно приросла к ступеньке.

Вся стена была густо увешана чем-то, что в первую секунду напомнило Бану уже хорошо сформировавшихся абортированных младенцев. Или корни женьшеня с отскоблённой шкуркой. Бану боялась пошевелиться, боялась сделать шаг в ту сторону, а Кафар, как назло, исчез. «Ну же, смелее, – сказала она себе, – я ведь и так уже знаю, кто он такой».

И она пошла. Шаг за шагом стена приближалась, и всё чётче Бану видела пучки волос, маленькие глазки, безвольно повисшие ручки. Сколько же их было? Несколько сотен. Все разные, и у всех удивленные, испуганные лица, на некоторых пришпилены фотографии, взятые прямиком из социальных сетей, кое-кто уже покрылся плесенью. Маленькие восковые куколки, вылепленные его руками, такими горячими, что в них плавится не только воск, но и человеческие тела. Бану медленно брела вдоль скорбных рядов, и ей казалось, что она даже узнаёт лица. Вот эта куколка, из которой выдернули все волосы, – Джафар, который облысел в юном возрасте без видимых причин, зато ни один волосок не упал с тех пор с головы Учителя. Это несчастное существо с паклей на голове – Эсмеральда, добрая старая дева, иглами пронзено её лоно, и не может она хотеть ни одного мужчину, кроме Веретена. Все эти люди, что увивались вокруг него, как спутники вокруг Юпитера, увлечённые силой его непреодолимого притяжения. Одинокие, неудавшиеся, никому не нужные, они с горящими глазами и застывшими лицами снова и снова приходили на уроки танцев, и Учитель согревал их теплом своего тела, зализывал их гноящиеся раны своим медоточивым языком, ласковым своим участием он создавал для них иллюзию их важности. Он словно говорил им: «Смотрите, вы можете быть прекрасными, даже если вы некрасивы, совсем как я!» И они верили ему. Мужчины перенимали его манеры, повторяли его плоские шутки. Но в их исполнении все эти щипки за щёчки, тычки под рёбра выглядели грубыми деревенскими заигрываниями, а в их устах его шутки начинали в полную силу искриться своей невообразимой тупостью. Он, ничего не скрывая, продолжал оставаться недосягаемым идеалом, к которому стремились мужчины и к которому страстно льнули женщины. Все подчинены, все околдованы, у всех марево перед глазами. Страшная догадка заколола у Бану в голове, и ноги сами понесли её быстрее – где я, где я, где я? Она металась от фигурки к фигурке, вглядываясь в потёкшие личики, пытаясь найти себя, узнать, и боялась найти себя, боялась узнать себя в уродливом чучеле, в какой-нибудь кошмарной восковой пародии, и боялась не узнать себя, ведь она считала себя такой хорошенькой! «Где я, где я, где я?!» – Все куклы слиплись в один огромный ком, и этот ком выл, гримасничал и смеялся над ней. От тёмного колдовства у Бану закружилась голова, и её швырнуло к стене, в липкие, жирные, колючие объятия её знакомых и незнакомых. Уколы привели Бану в чувство, и она отпрянула.

– Теперь ты знаешь! – воскликнул неожиданно появившийся Кафар.

– Да, – хрипло ответила Бану. Кафар легко вздохнул.