Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

– Со мной происходит что-то странное, – прошептал он. Бану взглянула на него и увидела, что он становится всё прозрачнее. – Я исчезаю! – Он посмотрел на Бану огромными испуганными глазами и протянул к ней руки. Она рванулась ему навстречу, но не успела: её пальцы поймали лишь воздух, ставший очень холодным в том месте, где Кафар только что стоял. Бану застыла на месте и попыталась проанализировать исчезновение духа, чтобы оттянуть момент, когда придётся снова повернуться лицом к той стене. Мёртвые остаются в этом мире для того, чтобы исполнить какую-то миссию. Наверное, предназначением Кафара была передача его знания кому-то из живых. Теперь она, Бану, знает правду, и Кафар больше не нужен.

Откуда-то с потолка вдруг с грохотом сорвался поток воды. Частично вода осталась на полу, частично ушла через зарешеченный сток. Бану машинально заглянула в него: из черноты веяло холодом подземелий. Она снова посмотрела на стену с куколками. «Я никогда не найду здесь себя», – обречённо подумала она и рванула прочь из этого места. У двери остановилась. Осторожно взявшись за занавеску, отодвинула её на несколько сантиметров и увидела, что раздевалка не пуста. Там был мальчик, один из безликих, он переодевался к уроку. Некоторое время Бану следила за ним, потом он наконец вышел. Бану выскочила из своего укрытия и выбежала из раздевалки, даже не заботясь о том, что её могут увидеть.

В женской раздевалке, на её счастье, никого не было. Бану поглядела на себя в зеркало: зрачки расширены, губы белые, капли пота на лбу. Всё как всегда, её обычный чокнутый вид. Веретено вряд ли заметит разницу. У неё возникло искушение покинуть это проклятое место, но тогда она не смогла бы уже никогда вернуться за своей куклой и навеки осталась бы рабой колдуна.

Она вспомнила пляжные фотографии. Все простирают к нему руки. Культ личности. Фанатичные вопли. Будь Веретено злее и храбрее – и в его честь запылали бы костры. Но ему достаточно было обожания горстки людей, угнетённых собственной неполноценностью, ему хватало его шутовской короны из фруктов и пальмовых листьев, которую возложили на него подданные его маленького королевства. Что же, теперь понятно, почему она, такая умная и привередливая, полюбила этого троглодита, который и двух слов-то связать не мог!

Было обидно до слёз, что она позволила так глупо себя околдовать. Бану всегда считала себя человеком с непреклонной волей, которую не погнуло бы никакое колдовство (в которое она не очень-то и верила). О, все её прекрасные сны, куда Веретено вползало, словно гадюка, извиваясь всем своим шёлковым телом и всей своей скользкой душонкой! Неужели он видел всё, что видела она, и смеялся над ней, холодно глядя на неё своими чёрными глазками в форме шекербуры!

«Надо обыграть его в его же игре», – злобно подумала Бану. На какие-то несколько мгновений ей показалось, что знание уже сработало как антидот и она больше не любит Веретено, а ненавидит его всей душой. Но потом, увидев его хватающим за бока какую-то перезрелую красотку, поняла, что ненависть любви вовсе не помеха, тем более любви, вызванной тёмной магией. Ей захотелось убить его, а потом и себя. «Вот был бы фокус, – усмехаясь, сказала себе Бану. – Мы бы прославились. Кармен по-азербайджански. Ревнивая девственница убивает Учителя-шлюху. Но до чего же банально!»

Веретено снова как-то незаметно оказалось возле неё. Он положил ей на шею руку, тяжёлую и горячую, как туша только что забитого быка.

– Ну что, готова танцевать?

Бану смерила его взглядом, полным ненависти и презрения (как ей самой казалось), и брезгливо взяв его руку за запястье, скинула её со своего плеча. В его глазах что-то озорное, живое потухло и умерло.

– А у вас глаза вовсе не чёрные, как мне казалось, а обычные карие, – нахамила Бану в довершение всего.

– У тебя тоже, – обиженно ответило Веретено и ушло любезничать с другими дамочками, более расположенными делать ему комплименты. Бану злорадно ухмыльнулась и готова была поклясться, что, увидев эту ухмылку, Веретено чуть не заплакало.

Весь день стояла такая духота, что, когда ночь разродилась грозой, это показалось естественным разрешением дневных мук. Бану проснулась в четыре часа, когда бархатную темноту прорезали светящиеся лезвия молний, каждая из которых была мощнее, яростнее и ярче предыдущих. В эту грозу молнии выдались какие-то особенно ветвистые. Бану выбралась из кровати, чтобы полюбоваться тем, как в небе вспыхивают перевёрнутые деревья. Гром то осторожно пробовал свои силы, тихо и деликатно перекатываясь в небе, словно прокашливался перед выступлением, а потом вдруг бил со всей силой, и тогда Бану казалось, что у неё раскалывается голова. В открытое окно проникал запах озона.