Созерцатель. Повести и приТчуды

О право, данное нам — оправдание. О удивление — первослучайная страсть. О разочарование — первоначальный страх. О жизнь — первопричинное сопротивление. О смерть — первопучинное согласие. Все эти слова — ягоды одного терминологического поля. Цветы опали, и запах осел, но не в этом дело. Пусть разумное отливается в форму целесообразности, если ему не терпится, но зато действительное рождено сущностью, скрытою формой и потому неявленною. Форма — референт сущности, истина из вторых рук, а благо зла — разумность отрицания, действительность, зашедшая в тупик. О зло блажных, благих, благоразумных, как распознать невнятный ваш язык? Немой мелодией сквозь судорожный лес влачим свой смех, беспечные скитальцы. Потеет лысина и щелкает протез, и валится смычок из ослабевших пальцев.

КАКАЯ СЕГОДНЯ ПОГОДА?

Каждый раз это было одинаково: ночью, осторожно мурлыкая, подъезжала к дому фиолетовая легковая машина. Я настораживался. Я издалека слышал этот негромкий мотор. Выключив свет, я отгибал занавеску окна и смотрел. Машина останавливалась неподалеку от крыльца, и небрежно, неторопливо выходили два агента политической полиции. Я знал их в лицо, я давно знал их. Они иногда бывали на писательских встречах. Одного, который ростом и званием был выше, звали Пауль. Второй, пониже, но тоже в усах, был Эжен. Лицо Эжена всегда бледно, почти бескровно, как у садиста. Возможно, что при допросах он использовал весь арсенал пыток, — электрошок, избиение сжатым воздухом, психотропные препараты. Пауль был приятнее в общении, тоньше и хитрее и мечтал когда-нибудь заполучить меня, но и к нему я не хотел бы попасть в руки, они не внушали теплых впечатлений, и весь он, как машина, лишенная даже приблизительных представлений о человечности. Эти оба умели развязывать языки закоренелых молчальников, и несчастные, очухавшись после приговора, долго не могли понять, как это они столько успели наговорить.

Двое, негромко переговариваясь, направлялись к крыльцу дома, и я знал, что сейчас они поднимутся по ступеням и уверенно нажмут кнопку звонка, и тогда я просыпался.

Они могли взять меня только во сне, внезапно, и так, чтобы я никого не успел предупредить. Я не знал, как долго я выдержу допрос. Они могли применить новинку, неизвестную мне. Конечно, в запасе оставалась возможность остановить сердце, но это требует собранности и воли, а их могло не хватить в решающий момент.

В тот день — какой? — я допустил ошибку: на станции метро пропустил мимо себя не два, а один поезд. Это я понял в вагоне, но не придал значения. Народу было немного. Напротив дремали двое. Одного из них я определил как слесаря-инструментальщика, у него были уплощенные фаланги больших пальцев, второго рассматривать не стал. Я откинулся на спинку дивана и задремал. Вагон мягко подрагивал, откуда-то сверху тянуло прохладным воздухом, и я почему-то вспомнил Карлоса-Луиса, которого не видел более года.

Очнулся я не сразу, но кто-то настойчиво и восторженно тряс меня за пиджак на груди. Я открыл глаза и увидел над собой бледное лицо Эжена. Он улыбался. Оказывается, один его верхний зуб был со щербиной.

Эжен оставил меня, отошел и прислонился к столу, где рядом и чуть в стороне развалился иронически-довольный Пауль. Они оба смотрели на меня.

Я шевельнулся. Локти мои были привязаны к подлокотникам кресла, а кисти рук так же прижаты контактными ремнями. Я снова закрыл глаза, но резкий удар тока потряс меня.

Пауль улыбался, приподняв усы.

— Не пытайтесь уснуть, — услышал я тонкий голос Эжена. — Вам теперь это не удастся... никогда.

Я молчал, расслабляясь снизу, от связанных лодыжек до макушки, где еще жило щекотное ощущение электроудара. Я боялся, что нахлынувшие мысли выдадут меня, если эти двое подключили кресло к компьютеру, и теперь медленно и осторожно я освобождал сознание от всяких мыслей, бесполезных и даже опасных, и не только для меня.

— Он сбрасывает мысли, — заметил Пауль, покосившись на стол, где, видимо, лежал плоский прибор, не видный с моего кресла.

— Неважно, — ответил Эжен, продолжая смотреть мне в лицо. Вещдоков у нас достаточно, и на пятые-седьмые сутки бодрствования все его мысли вернутся к нему, и тогда мы узнаем много любопытного. Мы не станем сажать тебя на колеса или иглу. — Теперь бледный Эжен обращался ко мне, но я по-прежнему фиксировал взгляд на потертой ширинке его брюк. — Мы не дадим тебе спать. Никогда, — прибавил он с улыбкой и веселым голосом. — Пока ты не расскажешь все, что знаешь и не знаешь. И тогда мы дадим тебе возможность уснуть навсегда.

Сверху последовал страшный удар сжатым воздухом. Меня вдавило в кресло. Уши наполнились звонким писком, а во рту ожил соленый вкус крови.

— Нас не интересуют ни Карлос-Луис, — услышал я голос Эжена, — ни Мария-Оливия, ни кто-нибудь другой из твоих друзей...

— Бывших, — сказал Пауль.

— Да, бывших, — подтвердил Эжен. — Теперь у тебя нет никого. Никто никогда не узнает, что с тобой произошло. Наше подполье, — усмехнулся он, — намного подпольнее вашего. А до наших подвалов не доберется никакое общественное мнение.