Студенты и совсем взрослые люди

– Не-а, – она балансировала полами плаща, словно большая белая бабочка. – Я с Кириллом на танцы пойду.

– Здорово. Ладно, тогда – до завтра, до после экзамена?

– Давай, поезжай на свою рыбалку. До после экзамена, мой будущий муж.

– Хорошо. Договорились, моя будущая жена, – он посмотрел на неё, жмурясь на хитрое солнце. – Кириллу привет.

Они были богачи.

Шесть копеек на трамвай.

Сорок прожитых лет на двоих.

Сорок будущих лет на любовь.

5

– Ну что там они?

– Присматриваются, – Тася стояла у окна «большой» комнаты и смотрела сквозь новенький тюль. – Присматриваются, – повторила она озабоченно.

Зося стояла у соседнего окна на своём наблюдательном посту и делала вид, что происходящее в цветнике напротив её не очень интересовало. Чёрта с два! Интересовало – не то слово. Жгло и беспокоило. Там, в саду, среди сонных роз происходила мужская беседа – практическое знакомство отца невесты с женихом.

Нет, всё прошло хорошо. Даже замечательно. Топоровский обед был ошеломителен. Салат из «воловьих сердец» был полит самой душистой олией, борщ был сварен из молоденькой свинины пополам с говядиной, да ещё Тася, для пущей важности момента, добавила свою фирменную заправку из сала, размятого с чесноком и травами (м-м-м… не пробовали? Обязательно попробуйте! Вкус феноменальный). Домашняя сметана. Жаркое из кролика. Кисель из малины и вишен. Опять же, вишнёвая наливка. Степенный разговор о том, о сём. Скорее, подобие разговора.

Родители держались молодцами. А как ещё могут себя чувствовать и вести себя взрослые люди, которым поперёк родительской памяти привычно маленькая и круглопопая девочка привезла вон какого мальчика, что наклонял голову, проходя каждую дверь? Заикающаяся беседа удерживалась прочными обручами обычая, взаимным узнаванием и любопытством.

Тася подробно расспрашивала Алёшку об институте, не замечая дырок, которые она прожигала по-учительски огненным взором. Вася был весел и умеренно бестолков. Нахваливал борщ, изредка (изредка!) подливал наливку, что-то невпопад молчал, рассказывал, как ему казалось, что-то уместно смешное. Алёшка отвечал округло, если бы мог – уши бы прижал. Но ел так, что за ушами трещало.

После обеда вконец растерявшиеся мужчины удрали на воздух – покурить. Встали под окном веранды. Добровский отломил от веника соломинку и медленно прочищал якобы засорившийся мундштук. Копошился. Старался, чтобы не видно было, как руки подрагивали. Алёшка бесплотно маячил рядом, почему-то остерегаясь отбрасывать тень на притихшего будущего тестя. Через минуту Вася бросил своё неудобное занятие. И так сердце бухало, а тут ещё безделье это. Чёрт знает что, а не нервы.

– Ладно, ты, это… Тут побудь. Видишь, это – наш сарай. Строили, да. Мы… С братом. А тут, видишь, я грушу пилю. Ветер налетел, всё поломал, – он показал на обломок ствола старой груши, языческим идолищем торчащий посреди цветника. – Надо спилякать, – и прикусил язык, поймав себя на этом таком некрасивом «спилякать» вместо правильного, из «Родной речи» – «спилить».

Неожиданно раздосадовавшись, он полез в сарай, оставив на солнцепёке жениха, тут же вышел из другого выхода, держа большую двуручную пилу. Алёшка обратил внимание на Васину странную походку – на прямых, словно плохо гнущихся ногах, да ещё чуть вразвалочку. «Ноги больные, что ли?» Алёшка обернулся.

Свежевыбеленные хата, сарай, и погреб, и штакетник палисадника сияли на солнце так, что глаза сами собой прижмуривались. Фундамент хаты был наново вычернен смолой. Разросшиеся «золотые шары» были тщательно подвязаны. Трава перед воротами была свежескошена. Тропинки подметены. Лестница на чердак выкрашена. Как и дверь в погреб. И двери сарая. Даже крыша будки Тузика сияла зеленью, к великому неудовольствию старого пса, поминутно чихавшего от запаха свежей краски. Алёшка вряд ли догадывался, ведь даже повзрослевшие дети обычно не догадываются, сколько сил тратят родители, чтобы прибраться и приготовиться к визиту ребёнка, избранного своим ребёнком.

Вася тяжело согнул ноги, опустился на колени возле грушевого ствола. Послышался скрежет острых зубьев, зашелестевших по коре, потом впившихся в твёрдую древесину. Алёшка поднял брови, быстро притушил сигарету, лавируя, прошёл среди грузных малиновых и белых чайных роз, засучивая рукава и удивляясь своей прыти.

Он встал рядом с Добровским, неудобно, но упорно и умело управлявшим двуручной пилой. Быстро сам наклонился, поймал отполированную, правильно кривую ручку.

– Давай… Те. Давайте вместе.

Вася только кивнул: «Давай, мол, горожанин, берись, раз пришёл».

Раз… Раз «на ноготь»… Два. Раз, два. Раз, два. Раз-два, раз-два, раз-два-раз-два-раз-два. Сначала медленно, потом, с каждым разом ускоряясь, Алёшка поймал сильный ритм, потом, всё более и более упруго, стал добавлять, по пологой дуге прижимать, чуть раскачивать всё ускорявшуюся зубастую сталь.