Тринадцать осколков

— Да! — крикнул Кравцов. — Пробиваемся к гребню, еще рывок, товарищ Акимов, и мы будем там…

— Очень прошу вас, Кравцов, очень… Вам посланы танки, через двадцать — тридцать минут они подойдут. Немедленно бросайте их в бой. Остановка может все испортить. Вы поняли меня?

— Понял, товарищ Акимов…

Потом в трубке послышался голос Кашеварова:

— Андрей, ты можешь сделать невозможное?

— Могу.

— Благословляю, Андрей Петрович. Занятый разведчиками гребень приказываю удержать!

Кравцов передал трубку связисту, охватил одним взглядом поле боя… Атака захлебывалась… Кравцов скорее почувствовал это, чем увидел, что в отдельных местах люди уже не продвигались, лежали под камнями, другие сползали книзу. Только несколько бойцов еще шли, стреляя на ходу. Кравцов смотрел в бинокль, и ему хорошо было видно и тех, кто, полусогнувшись, взбирался наверх, и тех, кто лежал, прижавшись к земле, и тех, кто уже никогда не поднимется… Убитых было немного, но они на этот раз резко бросались в глаза, и подполковник легко отличал их от уставших, выбившихся из сил бойцов. Он также понял, что сейчас, чтобы вдохнуть силу штурмовой группе, поднять изможденных, до предела уставших людей, нужны не танки — огня и так с избытком, — нужно что-то другое…

Кравцов думал послать ординарца и передать — нет, не приказ, приказ сейчас не подействует, — передать его, Кравцова, просьбу не останавливаться, сделать еще один рывочек, до флага остались считанные метры — один рывок…

— Костя! — он хотел было сказать «беги», но произнес другое: — Глоток чаю…

Кравцову показалось, что ординарец слишком долго отвинчивает колпачок, дольше, чем пронеслись над окопом штурмовики, натруженно ревя моторами…

— Костя, пошли! — Он выпрямился, выпрыгнул из окопа с решимостью лично броситься в атаку, ибо сейчас не было других средств и способов для завершения рывка, кроме него самого, командира, его поступков, его голоса…

На ходу он увидел, как покачнулся флаг, но не упал, выпрямился, с прежней стойкостью развеваясь… Кравцов обогнул обрыв, поднялся к разбитому дзоту, перепрыгнул через разрушенную траншею и оказался среди бойцов. Его сразу узнали. Кто-то крикнул уставшим, хрипловатым голосом:

— Командир полка с нами, товарищи!..

— Вперед, вперед, еще рывок! — позвал Кравцов. — Один рывок, — протяжно огласил он и прыжками бросился на продымленную кручу.

— Ура-а-а!

— …а-а-а!

Кто-то обогнал Кравцова. Он присмотрелся и узнал: «Чернышева… Куда же ты раньше командира?.. Алешина невеста».

* * *

Мальцев, прильнув к амбразуре, всматривался в темноту: он почему-то верил, что Чернышева возвратится быстро. Гремели выстрелы. Петя с досады сплюнул.

— Хотя бы на минутку умолкли!.. Вася, она чем-то похожа на нашего командира взвода.

— Все хорошие люди, Петя, похожи друг на друга, — ответил Дробязко.

— Похожа!

— Просто она понравилась тебе — и только.

— Может быть… Вася, я еще не знаю, что такое понравилась, в смысле, конечно, любви… Была у нас в драмкружке Нюрка Шилова. Пойдем с ней купаться на речку, жабу поймаю, Нюрка кричит как резаная, боится. Однажды она мне говорит: «Дурак ты, Петя, дурак, к тебе девушка всем сердцем, а ты выкобениваешься, и ничуточки у тебя нет разума». — Мальцев вздохнул. — Потом Нюркины слова я говорил ей же самой… Так ни разу и не поцеловались, ушел на войну.

Дробязко махнул рукой:

— Ну ладно, хватит об этом… Ничем она не похожа на Сукуренко.

— Ничем. Молчу, молчу, — сказал, Мальцев так, будто он все знает. И опять у Дробязко защемило сердце, и он закричал:

— Давай пулеметы вытащим и установим в траншее! И орудие выкатим. Боеприпасов здесь чертова гибель… Аминь, выкатывай пулеметы!

Мир старался изо всех сил. Он первый установил пулемет, притащил несколько ящиков с пулеметными дисками, опробовал оружие, подмигнул Пете Мальцеву:

— «Небо — как колокол, месяц — язык, мать моя — родина, я — большевик».

…Сначала появился один танк. Он остановился метрах в пятидесяти, поводил стволом вверх-вниз — и замер. Потом открылся люк, показалась голова в черном шлемофоне. Голова начала что-то кричать, отрывисто, лающе. Из длинной очереди слов, выпущенной головой, разведчики поняли лишь одно: «Лемке», повторенное несколько раз.

— Лемке — это что? — спросил Амин-заде у Мальцева.

— Разве фрицев поймешь? Пусть он повыше высунется, я ему отвечу из пулемета.

— Лемке! — теперь танкист уже размахивал руками, показывал на флаг.

Мальцев прицелился, сказал:

— Гутен морген, — и выстрелил. Руки немца вздернулись, обвисли, и гитлеровец провалился в люк. Танк прострочил из пулемета, взрыхлил пулями бруствер, попятился назад. Потом грохнул из орудия. Снаряды пропели в воздухе, крякнули где-то внизу.

Танк ушел. С холмиков, видневшихся справа — видимо, там были замаскированы дзоты, — робко пропели выстрелы автоматов, пропели и потонули в гуле, возникшем внизу.

Пуля угодила в древко флага, он закачался, накренился.