«Zero»

— В тот день, ровно за год до события, когда я встретила отца Билли, он временно был без работы, — продолжала Джинни. — Компания, в которой он работал, уволила менеджеров по сокращению штата. Конечно, он здорово переживал. Не то слово. Но убеждал меня, что, в сущности, рад своей неожиданной свободе. Ведь у него появилось свободное время на малыша. Отец Билли говорил: «Вот выйду на пенсию и стану работать с детьми. Неважно, кем — воспитателем, массовиком-затейником. Буду играть с детьми. Общество можно изменить через детей». Его взяли на работу в ВТЦ. И он погиб. Через три месяца. Когда он получил работу, я больше ни разу не видела его в парке. Да и у меня не было времени для прогулок. Последний раз мы встретились на детском утреннике. Сеймур был котом, Билли мышонком.

Джинни замолчала. У неё не было сил говорить. Никто не проронил ни слова. Гарольд и Джинни не хотели садиться со мной в машину. Пришлось уговаривать. Наконец, они согласились. Весь путь от дома до гостиницы мы ехали в молчании. Что ж, всё выглядело вполне естественно. Мы боялись разбудить детей. Выходя из машины, Джинни и Гарольд взяли детей на руки. Гарольд прижал Сеймура к груди. Высокий мальчик. Ноги волочились по полу. Мы с Джинни взглянули друг другу в глаза. Таким бывает взгляд только у людей, вместе переживших боль. И вдруг я всё поняла. Джинни заметила это. Отец Билли был её настоящей любовью.

— Я рада, что мы познакомились, — сказала она.

И это были не пустые, сказанные для приличия, слова.

По возвращении домой, я не стала ложиться, а принялась убирать со стола. Пыталась войти в ритм повседневной жизни. Но сейчас привычные движения показались мне таинственным ритуалом искупления. Я чувствовала себя раскаявшейся грешницей. Какая-то невысказанная тревога теснилась в груди. Буквально физически я ощущала её тяжесть.

«Не надо было устраивать просмотр, — продолжала я разговор сама с собой. — Жить с горем и без того тяжело. Надо научиться оставлять его за порогом. Нет лекарств, чтобы вылечить от горя. Нет такого хирурга, который бы удалил его скальпелем. А фильм при всей своей взрывной силе вопросов, остающихся без ответа, только усугубляет горечь страданий. Зло загоняет твою боль внутрь. Отягощает подозрениями всё, что казалось судьбой. С тех пор, как я посмотрела этот фильм и показала его своим гостям, меня не покидает страх. Какой-то телесный недуг. Неизлечимая болезнь».

Покончив с уборкой, я закурила сигарету и присела на диван в гостиной.

Предстояло пережить наступившую ночь. Не из-за угрызений совести, а потому, что ночь — самое опасное время суток. Особенно, если на душе скребут кошки. Вот снова закурила. Мысли путались. Я пыталась отыскать в их клубке ту логическую нить, потянув за которую, можно было бы внести ясность в события дня.

Четыре часа утра. Я всё ещё сижу с отяжелевшей от воспоминаний головой. На ум приходит моя юность. Членство в компартии. В восемнадцать лет черта — вступление во взрослую жизнь. Первая поездка в Соединённые Штаты. Помнится, была открытка, которую я вклеила в дневник. С дневником я не расставалась ни на минуту: «It has been such a long travel, that I've forgotten where I was going» — написала я по-английски. — «Такое долгое путешествие, что я забыла, куда еду». Тогда мне и в голову не приходило, что, быть может, речь идёт о всей моей жизни.

И вот я уже на полпути. С точки зрения арифметики я уже преодолела первую часть: «Земную жизнь пройдя до половины». Но так до сих пор и не поняла, почему в человеческом сердце есть место для индифферентности. Организовать кровавую бойню во имя оправдания войны! Убить одного, чтобы затем убить многих! Как вообще такое возможно? Неужели всё это наяву? Или мы имеем дело с бредом? Безумство вскармливает невежество. Наподобие эпидемии оно растёт вширь. Вместе с ним возрастает и страх.

Когда наконец мы с бессонницей решили перебраться в спальную комнату, за окном светало.

Муж включил ночник, как только я закрыла за собой дверь.

— Ну наконец-то, — ласково пробормотал он.

— Не спишь?

— Как, по-твоему?

— По-моему, что?.

Я нырнула под оделяло в поисках привычного тепла. Сначала согреться, потом заснуть.

Муж понюхал воздух:

— Курила?

— Одну.

— Не ври, не меньше трёх.

— Три…

Я закрыла глаза. Но чувствовала — муж не спит. Мышцы напряжены. Кстати, он всегда доволен, когда не спит и мышцы напряжены. Казалось, хочет сказать этим: «Думаешь, я бесчувственное животное? Ошибаешься, я не такой, как все».

Потом он скажет об этом своими словами:

— Сегодня не спится, даже старым медведям-выпивохам.

Я улыбнулась, не открывая глаз:

— Ты всё равно не поверил в фильм?

— Но это же не символ веры, пассионария!

Я присела в постели:

— За ужином ты, кажется, всё расставил по своим местам.

— Не хотелось мучить американцев.

— Почему? Они же не голосуют за республиканцев…

— Ну и ты вроде не совсем дура.

— Вроде нет.

— Тогда перестань говорить глупости. Американцам приходится труднее, чем нам.