Я всегда был идеалистом…

– Но как это понимать? Ведь это можно понимать двояко. Ну, например: относительно в том смысле, что мы будем уточнять, углублять, детализировать те или иные положения «Капитала» и ленинской теории революции, постигать все новые и новые детали – и в этом смысле наше нынешнее знание относительно. Или же ты хочешь сказать, что наступит такой момент, когда мы скажем, что основные положения «Капитала» Маркса были ложными – например, в том же духе, как ложной оказалась основная идея флогистона или теплорода?

И опять наступила тишина, причем Белецкий уже перестал улыбаться, хотя сначала его такой поворот событий позабавил: острые ощущения… И все сидевшие воспринимали это как такую острую игру – они как бы шли по проволоке, но шли странно: они мной шагали по проволоке.

Я ответил:

– Конечно, в этом последнем смысле наступит такой момент – я не знаю, скоро он наступит или не скоро, – но обязательно наступит такой момент, когда мы скажем, что основные положения «Капитала» были неверны, – таковы основные философские принципы марксистской концепции. И нет ничего страшного, что она непрерывно сама себя отрицает, – в этом и состоит суть закона отрицания и отрицания. Это так здорово сказано у Гегеля и проработано Марксом…

Но тут Белецкий прервал меня и сказал:

– Мы отдаем дань вашему мужеству. Но я вынужден прекратить ваш доклад как идеологически неправильный.

Я не знаю, что было бы хуже: согласиться с этим или сделать то, что я сделал. А я, пугаясь своих слов, сказал:

– Кто же здесь может решить – идеологически правильный или идеологически неправильный? С моей точки зрения, вы здесь сидите не для этого. У нас семинар, где высказываются дискуссионные мнения, и решать этот вопрос могут только создатели марксизма либо Центральный комитет нашей партии, Политбюро. А вы вообще не имеете права толковать – это не ваша функция. Вы должны нас учить высказывать мнение, опровергать и доказывать. Поэтому я вас очень прошу, Зиновий Яковлевич, чтобы вы сейчас здесь объяснили, почему же это неправильно, и таким образом либо показали мне, что я неправильно понимаю эти положения Маркса, либо опровергли самого Маркса и Энгельса в их положениях об относительности всякого теоретического знания.

И вот тут он растерялся немножко от моей наглости, поскольку такой ситуации не ожидал:

– Это же, в общем-то, известно…

– А если известно, то зачем мне задают вопросы, зачем меня просят делать доклад? И известно – кому? Мне, как видите, это неизвестно. Поэтому я хочу, чтобы вы меня убедили, как того требуют постановления нашей партии. А если вы меня не можете убедить, то, значит, вы не на месте и, наверное, не можете быть преподавателем Московского университета.

Это была уже чистая демагогия – я не видел другого способа спастись.

И вот, по сути дела, с этого злосчастного (или счастливого) семинара начинается моя борьба с философским факультетом – непрерывная борьба во имя спасения собственной жизни, своего лица. Ведь, сделав такую заявку, я на самом деле предрешил всю свою дальнейшую судьбу, способ жизни на философском факультете и во многом после его окончания. И это, кстати, комментарий к тому, почему всякое начальство боится какого-либо действия. Вообще, преподаватели философского факультета старались не вести семинаров, потому что не знали, чем закончится семинар. Каждый доклад, каждое выступление были фактически жонглированием на проволоке. Поэтому преподаватели пуще огня боялись каких-либо докладов, обсуждений, в том числе студенческих. Это был большой риск со стороны Белецкого – вести такой семинар. Надо сказать, что это занятие было последним на нашем курсе, а до этого было всего три или четыре.

Конечно, если бы я не вкладывал собственного отношения или вообще не делал бы никакого доклада, все было бы в порядке, но зато на этом семинаре одно я понял точно: придется защищать себя. И я начал продумывать систему своего поведения.

Эта история ничего мне не стоила, ничем мне не навредила, можно сказать, прошла для меня даром. Я пошел к тогдашнему председателю профкома, в последующем вице-президенту Академии педнаук, Зубову, физику, и рассказал ему эту историю (а я был с ним связан по работе в спортклубе, он непосредственно нас курировал, помогал). Мы с ним вместе немножко посмеялись над произошедшим, и он сказал: «Знаешь, не вступай ты с ним больше в такого рода дискуссии. Я позвоню Прокофьеву (это нынешний министр просвещения; он тогда был секретарем парткома университета) и попрошу, чтобы он позвонил на факультет и кому-то как-то намекнул, чтобы у тебя не было никаких неприятностей. Но воздержись на будущее!» Я думаю, что он так и сделал, на факультет позвонили, и это, собственно говоря, защищало меня и дальше. Я, таким образом, с самого начала понял, что мы живем в обществе личных связей.