Я всегда был идеалистом…

Таким образом, в плане моих собственных занятий я вроде бы все больше и больше обретал свое подлинное, адекватное мне содержание. Но одновременно был вот этот страшный – хотя сейчас я произношу это безо всяких эмоций, поскольку мне это уже совсем не страшно, – страшный мир философского факультета, который тогда, в 1950–1951 годах, действительно вселил в меня ужас. Ужас в прямом и непосредственном смысле этого слова. Это, наверное, те самые ощущения, которые были у землян в книге Ивана Ефремова «Час быка», когда они столкнулись с инфернальностью[173] тормансиан, – столкнулись и поняли, что они ничего не могут сделать. Здесь не действуют ни разумная логика, ни попытки убедить – здесь все живет по каким-то совершенно другим, малопонятным и не укладывающимся в сознании законам[174].

Столкновение с секретарем партийной организации (если это можно назвать столкновением – но он-то всегда это воспринимал таким образом, как выяснилось потом, и у нас с ним до конца учебы продолжались очень сложные и напряженные отношения) – это первое столкновение было, в общем-то, ерундой, но в то же время оно было очень показательным.

Одним из тех, кто привлек мое внимание, был заведующий кафедрой диалектического материализма Зиновий Яковлевич Белецкий – горбун, подлинный Квазимодо, как будто только спустившийся с башен Нотр-Дама[175]. Горбун, который, когда он стоял на кафедре, почти не был виден за ней, и он должен был, чтобы мы его видели, так сказать, подтягиваться, но все равно он едва выступал из-за кафедры. Это был очень резкий мужик, который почти ничего не писал – в этом состояла его жизненная стратегия, – он только читал лекции и делал доклады, причем запрещал как-либо фиксировать, подробно записывать их. У него был лозунг: «Понимать надо живую душу марксизма».

Но делалось это все просто для спасения. Это был человек, безусловно, очень сильный. У него было довольно много учеников, и до сих пор они существуют как такая компактная группа.

Для того чтобы было понятно, что это был за человек, я приведу такой, в общем-то, скабрезный пример. Один из однокурсников и приятелей Александра Зиновьева (бывший летчик, как и он) пришел однажды на заседание ученого совета со своей женой. Это были уже взрослые люди, так сказать, видавшие виды и поэтому резкие и откровенные до циничности. Жена эта была очень красивой женщиной, привлекавшей внимание; и вот, просидев примерно полчаса, оглядев всех и послушав выступление Белецкого, она сказала: «Всего один человек здесь есть, которому бы я отдалась, – это ваш горбун, он действительно человек».

Так вот, этот Зиновий Яковлевич Белецкий вел семинары. Он вообще на ранних курсах – на первом, втором – просматривал практически всех студентов и самых сильных из них «прибирал» на свою кафедру. Они попадали в число его учеников, и дальше он как-то следил за их судьбой. Кстати, у него там, на кафедре, были самые сильные преподаватели: Ковальзон, Келле – обаятельные и привлекавшие к себе тогда внимание студентов; его аспирантами были Гринович и целый ряд других, то есть он действительно отбирал самых лучших.

И вот я попал на один из таких семинаров (это было в самом начале 1950 года, на втором курсе) и попробовал сделать там доклад для студенческой аудитории об относительности и абсолютности истины в марксистской концепции. Вообще, эта идея относительности истины меня очень привлекала. Я хорошо знал соответствующие высказывания Энгельса, Маркса. Идея действительно невероятно симпатична, и я думаю, что эта (очень простая на самом деле) мысль – она принципиальна.

Я знал гротескное утверждение Энгельса, что вся история науки есть лишь цепь заблуждений и ошибок. Я в то время читал «Принципы механики» Эрнста Маха[176], который очень близок к марксизму по историческому подходу и идее относительности истины – как, в общем-то, все критические реалисты в исходе своем… Поэтому примеров из истории науки у меня было навалом, и я сделал очень простенький такой доклад, демонстрирующий эту мысль.