Я всегда был идеалистом…

И если бы я просто говорил все эти формальные вещи, то, наверное, все восприняли бы это как должное. Но, по-видимому, беда моя состоит в том, что, стремясь выскочить из шаблона, я (наверное, всегда) стремлюсь привнести собственное отношение. И этот доклад был «с отношением». Когда я говорил, что всякая истина относительна, то за этим очень много чего стояло в плане моего отношения. И больше того (я теперь так понимаю то, что происходило): утверждая, что все истины относительны, я тем самым подрывал устои самого марксизма как учения. И возможно, на самом деле у меня не было никакой подоплеки, поскольку мне это было не нужно. Раз все знания относительны и [представляют собой] лишь цепь заблуждений – значит, само собой очевидно, что и марксизм тоже есть одно из таких исторических заблуждений и не более. В этом смысле я был формалистом: я не мог позволить себе, например, считать, что все есть цепь заблуждений, кроме марксистской философии, что для нее почему-то мы делаем исключение. Все есть цепь заблуждений – так учил Энгельс и так учил Маркс, – значит, и их учение тоже. Это разумелось само собой, поэтому даже не было необходимости подчеркивать это обстоятельство. Но поскольку я был убежден в том, что говорил, то, по-видимому, это воспринималось как своего рода ересь, и поэтому мой однокурсник, известный вам Игорь Блауберг, поднял руку и спросил:

– Как же так? Если все есть лишь цепь заблуждений и каждое наше утверждение относительно, то ведь получается… я даже боюсь сказать, что получается… Я лучше спрошу: а как же быть с «Капиталом» Маркса? Разве это не абсолютная истина?

И все присутствующие, включая Белецкого, затихли.

Попробуйте сейчас поставить себя на мое место. Ну да: это начало 1950 года, и я, хоть и дурак дураком, но прекрасно понимаю, что, если я говорю здесь, что «Капитал» или ленинская теория революции формально подпадают под общие принципы и что все это с точки зрения другой эпохи лишь цепь заблуждений, я тем самым автоматически пишу себе обвинительный приговор.

– Самому себе?

– Да. Но ведь, с другой стороны, я же не могу потерять лица! Ведь я только что утверждал это как общий принцип марксизма и говорил, что здесь Маркс и Энгельс правы. Но тогда из этого по любым формальным правилам логики… А диалектической логикой – то есть логикой софизмов и хитросплетений, что тогда было одно и то же, – я еще не овладел.

Я вас подвожу к подлинной проблематике, которой жили люди философского факультета. Мне же надо было объяснить эти свои слова – а мне стало страшно, и я теперь понял Вовченко и, впервые столкнувшись с этим, увидел, о чем он мне тогда говорил. Я ведь слушал, но, конечно, не мог понять, о чем он говорит, – я этого, так сказать, не ощущал. Но здесь я это начал ощущать.

Так вот, вы сформулировали это – относительность истины – как принцип марксизма, но вы не можете применять его к частным случаям, поскольку сами марксистские догмы оказываются вне этих самых марксистских догм, вне их действия. И это, кстати, совпадает со всей подлинно теологической проблематикой. Вот здесь она воспроизводится.

Вот, собственно говоря, в какой ситуации я оказался, будучи новичком на философском факультете.

– Почему вы сказали, что здесь воспроизводится теологическая проблематика?

– А действительно, здесь воспроизводится теологическая проблематика, потому что положения теологии таковы, что они применимы к одному миру и неприменимы к другому миру. Но в теологии это фиксируется очень четко: есть мир божественный, мир духа, и есть мир человеческий. И скажем, там задаются системы определений – ну, например: человеческое – конечно, Бог – бесконечен; человеческое – временно, Бог – безвременен, абсолютен. И различие относительного и абсолютного там решается за счет разделения двух миров.

А здесь как? Здесь ведь так и должно было формулироваться: все принципы марксизма истинны во всех областях, кроме самого марксизма, или применимы ко всем областям, кроме области марксистской философии. Потом-то я понял, что на этом – как обойти вот это противоречие – и построена вся философия философского факультета МГУ.

Конечно, тогда, после вопросов Блауберга, это все промелькнуло у меня в голове, и я моментально все понял. Для меня это вылилось в проблему: что мне дороже? Я решил ее почти без колебаний, – в уме-то я проиграл все варианты, – и решил в пользу принципа сохранения лица. И поэтому я сказал:

– Конечно. – Дальше нужно было только найти форму. – Конечно, разве ты не знаешь положений Маркса и Энгельса, что всякое знание такого рода является относительным?

Но Блауберг не успокаивался – он сказал: