Я всегда был идеалистом…

Да, все могло быть иначе, если бы опять же не мое неумение сочленять идеальную действительность мышления с реальными взаимоотношениями и деятельностью. Поэтому очень скоро у меня стали накапливаться идеологические неприятности, и в итоге к концу четвертого курса мое существование было уже на пределе (я потом, чуть дальше, расскажу, как это дважды чуть не закончилось трагически) – причем на пределе в двух планах. С одной стороны, я начал совершенно всерьез подумывать о самоубийстве, причем без, так сказать, понимания этого как действия по отношению к себе, а под грузом ощущения, что никакого выхода нет, что вообще все совершенно бесперспективно… А с другой стороны, сложилась такая ситуация, когда ведущие профессора факультета решили от меня избавиться – покончить со мной.

Вам все эти слова могут показаться странными – и в свете того, что я вам рассказывал о предшествующих этапах моей жизни, и особенно в плане моей последующей жизни, о которой вы знаете. Но это действительно было так, потому что именно в эти годы учебы и жизни на философском факультете, с 1949-го и до осени 1952-го, я совершенно отчетливо, как бы воочию – уже не только формальным знанием, но и эмоционально, по ощущениям, по состоянию души – осознал свою отчужденность, полную, абсолютную противоположность всему тому, что происходило на философском факультете, неприятие мною всего духа и способа жизни этих людей, и осмыслил это не как свое отношение к этим конкретным людям, собравшимся здесь, в этих стенах, а как свое отношение вообще ко всему, что происходило вокруг.

И до поступления в университет на физический факультет я, в общем-то, знал и представлял себе все, что происходило вокруг, а во время учебы на физическом факультете расширил, углубил свое знание и, кроме того, имел еще возможность сталкиваться с людьми, вступать с ними в какие-то отношения и получать удары, – но это все воспринималось мной как результат каких-то неправильных, неудачных моих шагов, неправильного поведения, слишком большой открытости, неумения войти в контакт с группой и т. п. А вот тут, на философском факультете, за эти годы я понял, почувствовал уже в непосредственных проявлениях самой жизни то, что я раньше знал абстрактно, а именно: полную для себя невозможность существовать так, как жили и существовали люди, окружавшие меня, вступать с ними в какие-то разумные человеческие отношения. Я понял это как свою противоположность вообще всему, что происходило вокруг.

Всем хорошо известно знаменитое выражение Гегеля: «Все действительное разумно; все разумное действительно»[172]. Так вот, на философском факультете, во время учебы на втором, третьем, четвертом курсах, я понял, что этот принцип ошибочный или, во всяком случае, не распространяется на философский факультет и нашу страну, поскольку в том, что происходило вокруг меня, не было никакой разумности, наоборот: все то, что было, было абсолютно неразумным и противоречащим всякому разуму.

Это я сейчас, вообще-то, понимаю, что «действительность», по Гегелю, – это совсем не «реальность». Тогда же эти различения, конечно, были мне не под силу, да и никто не мог меня этому научить в принципе. Но вот реальность, в которой я вынужден был жить и с которой я каждодневно сталкивался, была абсолютно неразумна и антиразумна. В чем же это проявлялось?

Как человек весьма любопытный и любопытствующий, я начал посещать, естественно, те (в общем-то, немногочисленные) семинары, которые были на факультете, – студенческие и научные. Я постарался познакомиться со всеми ведущими профессорами, поглядеть на них, послушать их. Я попробовал сам сделать какие-то доклады – не учебные, с пересказом, а мало-мальски трактующие, осмысляющие как-то положения классиков. Я с жадностью еще раз набросился на работы Маркса, Энгельса, Лафарга, Меринга, читал всю партийную литературу, прорабатывал философию домарксистского периода, которая непосредственно вела к формированию марксистского мировоззрения. В общем, старался как мог осваивать все это с какой-то предельной честностью и скрупулезностью. Если нам на занятиях по истории философии преподавали, скажем, какие-то части учения Гегеля, то я стремился прочитать самого Гегеля и старался вникнуть в содержание. И для меня существовал постоянно этот фон – [фон] очень глубокой классической мысли, которая меня и восхищала, и захватывала. В отличие от того, что было на физическом факультете, я увидел вот в этом – в этом способе жизни – действительно подлинное для себя содержание, соответствующее моим способам освоения мира и вообще моей подготовке. Я понял, наконец, что меня неслучайно все время тянуло к философии, что философия – это в каком-то смысле моя стихия.