«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.)

Одним словом Пилат определил на муку и Иешуа, и себя. Для работающего именно со словом писателя Булгакова это «убийство словом» очень значимо.

Понтий Пилат как человек, все же пославший Иешуа на смерть, и как чиновник, громко и «по должности» восхваляющий кесаря, не годится в положительные примеры.

Тут уместно отметить роль ложной цитаты.

Н. К. Маккавейский, профессор Киевской духовной академии, друг и сослуживец отца М. Булгакова, приписывает Пилату нарушение одного из законов Двенадцати таблиц: «Не должно слушать пустые крики народа (vanae voces populi), когда они требуют оправдания виновного или осуждения невиновного».

Книга Маккавейского с 1936 года была в домашней библиотеке Михаила Булгакова и была им прочитана. Так что на булгаковский образ Пилата эта цитата могла оказать влияние. Но на исторического Пилата — не могла. По той причине, что Маккавейский ошибся. Это не установление действительно древнейшего римского закона, а норма, установленная в конце III века по Рождестве Христовом. Эта норма восходит к императору Диоклетиану (вероятнее всего, до 295 года). Именно ему она приписывается в еще более позднем Кодексе Юстиниана, где она звучит так: Vanae voces populi non sunt audiendae nec enim vocibus eorum oportet, quando aut obnoxium crimine absolvi aut innocentem condemnari desideraverint (Cod. Iustin. 9, 47, 12)[335].

При этом именно Пилат — единственный персонаж древних глав, который практически неотличим от своего образа в Евангелии и церковно-исторической литературе[336].

Важно также отметить, что всерьез к Пилату Булгаков обращается лишь в 1934 году. «Сама сцена задумана давно. Но как же не давалась она писателю. Сколько уничтоженных листов в ранних тетрадях романа. Как слабы уцелевшие страницы в первой редакции. Во второй редакции вообще нет этих глав — автор их пропускает, оставляет „на потом“. И только сейчас, на фоне несостоявшегося свидания с вождем вдруг натягивается внутренняя пружина диалога персонажей»[337]. Но Сталин 34-го года это не Сталин 28-го. Это уже единоличный и кровавый диктатор. И если образ Пилата в сознании Булгакова перекликается со Сталиным — то вряд ли писатель вкладывал в Пилата позитив.

Пилат, как и Хлудов, — персонаж трагический. Но «трагический» не значит «положительный».

Иешуа?..

Сербский исследователь М. Иованович настаивает, что «евангелие по Воланду» оказывается одновременно и «евангелием по Булгакову», и полагает, что «Булгаков писал свой роман с воландовых позиций»[338].

На мой взгляд, такое отождествление слишком жестоко и поспешно.

Так называемые «пилатовы» главы «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать. Любой христианин (а христианин — при максимально мягком и широком определении этого слова — это человек, который молится Христу) любой конфессии согласится с этой оценкой[339].

Вопрос в другом: а можно ли эту оценку (кощунство) перенести с «пилатовых» глав на весь роман в целом и на самого Булгакова?

Образ любимого и положительного героя не набрасывают такими штрихами: «Ешуа заискивающе улыбнулся…»[340]; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня»[341]; «Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь»[342].

«Пилатовы» главы написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа. Мастер говорит Ивану: «Я написал роман как раз про этого самого Га-Ноцри и Пилата»[343]. Довольно-таки пренебрежительное упоминание…

Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа — это не его герой[344].

Прежде всего поставим два вопроса.

Считает ли мастер себя учеником и последователем Иешуа?

Считает ли Булгаков себя учеником и последователем Иешуа?

Есть ли признаки, по которым можно судить об отношении мастера и Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая преподносится устами Иешуа?

Иешуа, созданный мастером, не вызывает симпатий у него самого. Об Иешуа мастеру говорить неинтересно. «Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, — попросил Иван, — умоляю, я хочу знать.

— Ах, нет, нет, — болезненно дернувшись, ответил гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы это лучше меня…» (гл. 13).

Мастер совершенно чужд идеологии всепрощения, которую он вкладывает в уста Иешуа: «Описание ужасной смерти Берлиоза [Иваном Бездомным] слушающий [мастер] сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

— Об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было критика Латунского или литератора Мстислава Лавровича» (гл. 13). И снова: «В глазах его плавал и метался страх и ярость» (гл. 13).

Но и Булгаков не сочувствует тому Иешуа, который появляется на страницах романа о Пилате.

Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа — «все люди добрые» — откровенно и умно высмеивается в «большом» романе.

Стукачи и хапуги проходят вполне впечатляющей массой.