Рассказы (binoniq)

Много лет спустя я познакомился с другой девушкой — она тоже была старшей из двух сестёр, тоже жила тесной семьёй в тесной двухкомнатной квартире — всё было так же и удивительно похоже. А тогда много я толокся в этом истоке проспекта Мира — поэтому я помню странные географические предметы. Это было именно так — есть улицы, а на них предметы. Тот пир вещей и штуковин, что нынче происходит на улицах — никому бы не приснился — ни в кошмарных, ни в радостных снах. Так вот, в соседним, с отмеченным сердечком доме по Коптельскому, был телефон-автомат. Это была даже не будка, а просто телефон, приверченный к стене. Его уже нет, а провод телефонный всё ещё торчит из земли.

Теперь-то этот район подорожал, взметнулось элитное жильё. А при старом календаре, напротив, наискосок через перекрёсток, в угловом магазине из окошечка в стене выбрасывали в очередь глазированные сырки. Сырки эти пропали надолго, снова появились, ароматизировались разными добавками, набрались как дети — неприличных слов, разных консервантов. Тут всё путается. Всё сложно — и не поймёшь что додумал, а что было на самом деле. Память вообще очень эффективный генератор исторических событий.

А про этот район есть множество историй, что никогда не будут записаны.

Вот, например, десять историй про Общество слепых, около которого стоял первый (и единственный тогда в Москве) свистящий и улюлюкающий светофор. Или история про писателя Дьякова, что сделал себе карьеру на книге, повествующей о том, как он попал в лагеря по злому навету и мучительно служил там библиотекарем. Потом, правда, оказалось, что он бодро стучал на всех своих товарищей. А моя первая любовь плыла с ним, благообразным старичком, на пароходе и он учил её жизни. Дьяков жил в доме на Астраханском переулке — там, где сейчас живёт шпион Любимов, с которым я сдружился совершенно независимо. А вот история про моего деда, что бегал к моей будущей бабушке, что жила тогда со своим отцом при институте Склифософского.

Заезжий случайный человек ничего не понимал в тамошних местах. Он, только что шагавший по широкому проспекту, вдруг оказывался в настоящих буераках, среди странных куч и мешанины бетонных блоков. И вот пришелец недоумённо крутил головой на незнакомой улице — спутав Капельский переулок с Коптельским. Знакомство моё с это местностью началось в школе, когда меня в принудительном порядке гоняли окапывать пионы в Ботаническом саду. Гремел трамвай, спускавшийся вниз, к уголку Дурова. Под этими пионами, давно превратившимися в чернозём, закопано счастье моего детства. И вот, возвращаясь, миновав Селезнёвку, я проходил через арки этого дома, мимо его чёрных окон и знал, что конец пути недалёк.

Колышущиеся занавески, примета ночных путешествий, лениво махали мне. Я достигал дома, птичьи крики стихли за окном, и вот уже падал, падал в утренние сновидения. Я шёл и не знал, что то были скитания в поисках другой жизни, которую не заменит лучшая. В русском языке у любви нет множественного числа. Любовь всегда одна, как одна и вина.

А дома моего детства, дома на Брестских, были вполне кинематографичными. На соседней улице бело-чёрным кубом торчал Дом Кино. В соседнем со мной подъезде жил Шпаликов, которого я не знал. И жил ворох авиационных конструкторов вместе с радиолокационными академиками, которых я тогда не знал.

Дом строился по частям, строился на фундаменте церкви Василия Неокесарийского, от которой осталось также лишь название улицы рядом и подвалы, наполненные трухой, в которых девочкой играла моя мать.

Подвалы исчезли под его боковым крылом, вырос в углу гриб вентиляции метрополитена, обдавая прохожего теплой воздушной струей из чёрной решётки подземной вентиляции.

Итак, с одной стороны от улицы Горького Тверские-Ямские, с другой — Брестские. Была уверенность, что очертания белого дома с башенками, маячившие в конце улицы — это и есть Брест.

Даже первые уроки географии не смогли поколебать этой уверенности.

Брестским же был вокзал.

Улица Горького, превращённая в Первую Тверскую-Ямскую уже сильно изменилась, вместо несчастного ресторана «Якорь» возник белоснежный Palas-hotel, где зимний швейцар расхаживает в песцовой шубе, а летний сверкает золотыми пуговицами.

Отрезок от площади Белорусского вокзала до площади Маяковского стал особенным. Там полночи стоят работающие девушки в мини, а к ним паркуются в очередь лаковые автомобили.

Тут была отрезана от мира одна чрезвычайно литературная семья в баррикадные дни: «Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской. Чувствовалась близость Брестской железной дороги. Рядом начинались её владения, казённые квартиры служащих, паровозные депо и склады».

Сам же автор знаменитого романа родился именно здесь, на нынешней Маяковке — «это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы погибших созданий», как писалось в том же «Докторе Живаго».