Студенты и совсем взрослые люди

За окном – дождь, дождь, всё время дождь. Или его ожидание, или его проживание, или проводы. Наползут из-за крыш тучи – плоские, отутюженные ветром с залива, – хорошо, если просто побрызгают на новую одежду, будто перед глажкой, а чаще – просто перекосятся-прольются, будто тётки чужие-нелюбящие-нелюбимые, проползут мимо, тряся подолами смертной скуки, да и славно, если развеются, разойдутся по своим небесным углам. Но чаще накроют серым покрывалом расчерченный петровскими хлыстами проспектов огромный каменный город и поливают его дешёвыми старческими слезами. Ну а если в их серые старушечьи ряды ворвётся упрямый ветер, пусть даже и холодный, но ветер, – тогда рвётся отсыревшая кисея, небесные сплетницы превращаются в стада фантастических тварей, и незримый, но властный пастырь, пропахший солью Балтийского моря, гонит строптивых подопечных длинными, стройными рядами – во всю ширь глаз видно, как послушно выстраиваются серые и белые овцы – во всё бесконечное небо. И не забалуешь.

А внизу – камень домов, камень углов, камень набережных. И сквозняки, сквозняки, сквозняки – из-за углов, из-за поворотов, из переулков и подворотен, так, что кожа стынет, дубеет, цыпками берётся. А на набережных – не вздохнуть – плотный, сырой, густой воздушный поток. Только руки развести в стороны – и взлететь, как невские чайки – быстро, по дуге, вверх, вверх – туда, откуда большой город становится ещё роскошнее и строже.

И сверху, из-под рваных клочьев небесной сырости, видно, как разбегаются по серо-зелёной земле, по иссиня-стальным лентам Невы, каналов и проток абсциссы и ординаты широких проспектов, векторы мостов, бесконечные ряды зданий, множества сторон и кварталов, как уплотняется и разрежается логарифмическая сетка переулков; дома становятся маленькими квадратиками каменной дискретности и сворачиваются в матрёшечные подмножества парадных, коммунальных и отдельных квартир, комнат, прячущих бесконечно малые человеческие судьбы.

В урочный час начинается высшая математика людского муравейника. Крошечные единицы просыпаются и начинают ежедневное неспешно-малое движение, выстраиваются в бесконечные ряды, копошатся в гранитных осях координат, каждый индивид, вольный и гордый, обезличивается неумолимой статистикой толпы, которая бесконечно дробно становится очередной подфункцией из множества функций – все горожане знают эту незримую математику, когда ногами легче прошагать весь город, чем выпрыгнуть из статистически предначертанной функции и прошагать из одной системы координат, скажем, заводской или больничной, в другую – например, мудрого руководства бесконечно малыми. Легче своим малым лбом расшибить гранит такой «высшей математики», чем по крутобёдрой абсциссе судьбы приблизиться к экстремуму властной функции.

А что же – разве властные функции не обезличиваются, себе не принадлежат? Извольте, посмотрите, какие стройные решения они имеют. Сколько вводных и граничных условий у этих функций – где родился, кем рождён, попал ли ты в нужный цикл, в нужные множества, благоприятно ли тебя из бесконечно малого подводят к решению, где ты становишься методически проверочной и удобной единицей. Или ты сходишь с ума возле всех этих асимптот и, в трудах, воплях и недоумениях, поднимаешь лицо и орёшь, ощущая близость и невозможность своей персональной бесконечности?

Ты дёргаешься, ты же единица жизни, единица общества, единица коллектива, но берут тебя и делят на бесконечность домашних хлопот, на бесконечную суету пустопорожних поручений, либо, если мотор в груди стучит слишком сильно, дробят бесконечностью ответственности, делят на бесконечность зла, бесконечность боли, бесконечную протяжённость времени. Помнишь, как бесконечно течёт время – там, в Большом доме? Там ты быстро соображаешь, что бесконечность боли тебя раздавливает – и ты становишься суммой бесконечных страхов, слабостей, подлостей, сомнений и желаний. Бесконечность страданий тебя живенько обнуляет, бесконечно малое ты насекомое.

А вон, рядом, за углами решений, бесконечно малые интегрируются площадями и объёмами, наполняют сосуды истин до краёв властной воли. И ширятся городские интегралы, пухнут, набирают вес, силу, ор – в чётко заданных граничных условиях, в границах решёток, бордюров, стен и парапетов. Плещется людское море, таскает туда-сюда свои дискретные желания, выкрики на кумачах – ан нет, толпа лишь кажется порозовевшей, как кровавый плевок драки за место под солнцем.