Любовь и так далее

ДЖИЛЛИАН: Вот как это случилось. Незадолго перед ужином Оливер сумел встать с постели. Аппетита у него не было (и до сих пор нет), за столом он почти все время молчал. Стюарт приготовил пипераде. По этому поводу Оливер отпустил какую-то шутку, возможно обидную, но Стюарт благоразумно пропустил ее мимо ушей. Мы со Стюартом потягивали вино, по чуть-чуть; Оливер даже не пригубил. Потом встал, небрежно перекрестил стол, высказался в оливеровском духе и добавил:

– Поплетусь к себе в дрочильню, чтобы вы могли без помех перемыть мне кости.

Стюарт стал загружать посудомойку. Я хотела еще посидеть и, пока за ним наблюдала, наполовину опустошила бокал, из которого ни капли не выпил Оливер. А Стюарт – у него привычка такая – подравнивал уже загруженные до него тарелки. Однажды он стал мне рассказывать про максимизацию струи, но я попросила при мне больше так не выражаться. А сама давилась от смеха. Теперь он загружает посуду с педантичной аккуратностью, примеряется, хмурится. Вы не представляете, какое это уморительное зрелище.

– Он действительно дрочит? – ни с того ни с сего спросил Стюарт.

– Он даже этого не делает, – неосмотрительно ляпнула я. Но это ведь не считается таким уж страшным предательством?

Стюарт засыпал в лоток моющее средство, закрыл дверцу и окинул машинку сочувственным взглядом. Я знаю, он хочет купить мне новую. И делает над собой усилие, чтобы не возвращаться к этому вопросу.

– Ладно, схожу посмотрю, как там девочки, – сказал он.

И, сняв туфли, пошел наверх, в детскую. Я допивала за Оливером вино и разглядывала туфли Стюарта. Черные лоферы, поставленные под углом «без десяти два», как будто он только что стоял тут сам. Да, все так, но я другое хочу сказать: от этой обычной пары обуви почему-то веяло жизнью. Туфли уже не новые, разношенные, с заломами на подъеме и вертикальными морщинками по бокам. Обувь у всех стаптывается по-разному, вы замечали? В глазах следователя разношенные туфли могут, наверное, уподобиться ДНК или отпечаткам пальцев. А в чем-то туфли – как лица, да? Глубокие складки, мелкие морщинки.

Стюарт вернулся неслышно.

Мы допили вино.

Но не захмелели. Ни он, ни я. Это я говорю не в оправдание. Разве мне нужно оправдываться?

Он первым стал меня целовать. Но и это не оправдание. Если женщина не хочет поцелуев, она всегда будет держать дистанцию.

Конечно, я не преминула спросить:

– А Элли?

Он ответил:

– Я всегда любил только тебя. Всегда.

Он попросил, чтобы я взяла его в руку. Я не сочла, что он слишком многого хочет. В доме царила полная тишина.

Он тоже начал меня ласкать. Его ладони легли мне на бедра, потом скользнули под белье.

– Сними, – попросил он. – Так я не могу тебя почувствовать целиком.

Со спущенными до колен брюками он сидел на диване в полной готовности. Я стояла перед ним, сжимая в одной руке трусики. Почему-то не решалась их положить. Его рука была у меня между ног, запястье чувствовало мою влажность, а пальцы проникли далеко вглубь. Он не притягивал меня к себе: я первой стала двигаться. Мне снова было двадцать лет. Я села на него сверху.

И подумала… нет, в такие мгновения думать не получается – просто в голове сама собой промелькнула мысль… надо же, я овладела Стюартом, и пропади все пропадом, потому что это Стюарт. Но первую мысль тотчас же сменила другая: нет, со мной не Стюарт, ведь у нас с ним – если хотите знать, если вы настаиваете – это ни разу не происходило именно так: чтобы в кухне, не раздевшись полностью, чтобы шептаться и сгорать от нетерпения, как бывает у разгоряченных, ненасытных подростков.

– Я всегда тебя любил, – повторил Стюарт, не сводя с меня глаз, и я почувствовала, как он растворяется во мне.

Перед уходом он включил посудомоечную машину.

СТЮАРТ: Я сочувствую больным. Сочувствую бедным, которые бедны не по своей вине. Сочувствую тем, кто до такой степени ненавидит свою жизнь, что сводит с нею счеты. Но у меня нет сочувствия к тем, кто жалеет себя, кто раздувает собственные трудности; к тем, кто попусту тратит свое время и отнимает чужое; к тем, кто скорее будет неделями лить слезы себе в тарелку, нежели поинтересуется, что происходит в это время у тебя или кого-нибудь еще.

Я сделал фриттату. А Джилли приняла ее за пипераде. Рецептура та же самая, но когда готовишь пипераде, яичную смесь нужно постоянно шевелить. Фриттата делается иначе: ее надо оставить в форме и пусть доходит как есть, а затем поместить в духовку, под гриль. Румяной корочки добиваться не следует – только подсушить до плотной консистенции, а потом, если все сделать по уму и если повезет, в середине фриттата окажется чуть-чуть влажной. Даже не в середине, а примерно в одной четверти или одной трети от верха. В этот раз у меня получилось шикарно. В качестве наполнителей я использовал молодые побеги спаржи, свежий горошек, кабачки молочной зрелости, пармскую ветчину и нарезанный небольшими кубиками жареный картофель. Я заметил, как Джиллиан, попробовав это блюдо, улыбнулась. Но сказать ничего не успела, потому что Оливер утомленно изрек:

– Омлет пересушен.

– Нет, так и должно быть, – объяснил я.