Повесть о любви и тьме

Однако спустя мгновение передумал: перестал подталкивать нас к выходу, потянул в комнату, к письменному столу начальника отдела, стал представлять ему нас, но вспомнил, что мы видимся не впервые, и сказал:

– Доктор Феферман, вы ведь уже знакомы с моей женой и моим сыном.

С этими словами он развернул нас и по всей форме представил остальным сотрудникам отдела:

– Познакомьтесь, пожалуйста. Это моя жена Фаня, а это мой сын Амос. Ученик. Двенадцати с половиной лет.

Когда мы втроем вышли в коридор, папа спросил, уже не скрывая тревоги:

– Что случилось? Мои родители живы-здоровы? А твои родители? Все в порядке?

Мама его успокоила. Но идея с рестораном вызвала у него недоумение, ведь сегодня не чей-то день рождения. Он колебался, хотел было сказать что-то, раздумал и через мгновение произнес:

– Конечно. Конечно. Почему бы и нет? Отпразднуем твое выздоровление, Фаня, или, по крайней мере, явное улучшение, происшедшее прямо-таки за одну ночь. Да. Мы, конечно же, отпразднуем.

Однако его лицо, когда он все это произносил, было совсем не праздничным, а весьма озабоченным.

Но затем папа вдруг просветлел, сделался веселым и воодушевленным, обнял нас за плечи, попросил у доктора Фефермана и тут же получил разрешение уйти пораньше, попрощался с сотрудниками отдела, сбросил свой серый халат, осчастливил нас исчерпывающей экскурией по библиотеке: мы побывали в подвальном помещении, в отделе редких рукописей, даже новую копировальную машину посмотрели. Папа представлял нас всем, кто встречался по пути. И был взволнован, словно подросток, знакомящий своих важных родителей с руководством школы.

* * *

Ресторан был почти пустой, он находился на одной из боковых улочек между центральными улицами Бен-Иехуда, Бен-Гилель и Шамай. Дождь возобновился в ту самую минуту, как мы вошли, и папа сказал, что это добрый знак: дождь будто ждал, пока мы не окажемся в укрытии. Будто Небеса выказывают нам сегодня свое благорасположение.

И тут же поправил себя:

– То есть так я сказал бы, если бы верил в знаки свыше, если бы верил, что Небеса интересуются нами. Но Небеса равнодушны. По сути, и большинство людей равнодушны. Равнодушие – это, по-моему, и есть самый явный отличительный признак нашего мира. – И добавил, помолчав: – И вообще, какое благорасположение Небес, когда они такие мрачные и вовсю поливают нас дождем?

Мама сказала:

– Ну. Вы заказывайте первыми, потому что сегодня я – хозяйка. Я вас принимаю. И буду рада, если вы закажете самые дорогие блюда.

Но меню было скромным – соответствующим времени. Папа и я заказали себе овощной суп и куриные котлеты с картофельным пюре. Я не стал рассказывать папе, что сегодня мне впервые в жизни позволили попробовать кофе, съесть шоколадное мороженое перед обедом, да еще в зимний день.

Мама разглядывала меню довольно долго, потом положила его обложкой вверх на стол и лишь после нескольких папиных напоминаний согласилась сделать заказ – всего лишь тарелку белого риса. Папа извинился перед официанткой и любезно объяснил ей, что, мол, так и так, она, то есть моя мама, не совсем еще здорова. Маме подали рис, и пока мы с папой с аппетитом уплетали еду, мама поклевала рис, отодвинула тарелку и заказала себе черный кофе, покрепче.

– Ты в порядке, мама?

Официантка принесла маме кофе, папе – стакан чая. А передо мной она поставила блюдечко с желтым подрагивающим желе. Нетерпеливый папа тут же вытащил кошелек. Но мама сказала:

– Нет уж, будь добр, убери кошелек. Сегодня вы – мои гости.

И папа подчинился – правда, лишь после того, как произнес вымученную шутку о тайных нефтяных скважинах, по-видимому доставшихся маме в наследство.

Мы ждали, когда прекратится дождь. Мы с папой сидели так, что могли видеть кухню, а мама сидела против окна и смотрела на надоедливый дождь. О чем мы говорили, я уже не помню. Но легко предположить, что папа изо всех сил старался развеять молчание.

* * *

Кроме нас, в этот дождливый день сидели в ресторане еще две пожилые женщины, разговаривавшие между собой по-немецки, очень сдержанно и с достоинством. Они были похожи друг на друга и серо-стальными волосами, и птичьими чертами. Сходство это подчеркивалось заостренными подбородками. Старшая женщина выглядела лет на восемьдесят, не меньше, и я предположил, что она, пожалуй, мать второй дамы. Я решил, что и мать, и дочь – вдовы, что живут они вместе, потому что в целом мире нет у них больше ни одной родной души. Я назвал их фрау Гертруда и фрау Магда и вообразил их маленькую и удивительно чистую квартирку – возможно, неподалеку от ресторана, например, у гостиницы “Эден”.

И вдруг одна из них, фрау Магда, та, что помоложе, повысила голос и гневно, с каким-то ядовито-возмущенным взвизгом, резанувшим слух, буквально выплюнула какое-то слово на немецком. И, словно того мало, схватила свою чашку, размахнулась и швырнула ее в стену.