Повесть о любви и тьме

По руслам изрезанных морщинами щек старухи, которую я назвал Гертрудой, потекли слезы. Она плакала беззвучно, даже лицо ее не исказилось. Официантка молча собрала осколки и исчезла. Никто больше не произнес ни слова. Женщины продолжали сидеть друг против друга. Обе очень худые, у обеих стального оттенка вьющиеся седые волосы, линия которых начиналась высоко надо лбом, как у лысеющих мужчин. Старая вдова продолжала беззвучно плакать, ни разу не моргнув. Слезы собирались на остром подбородке и срывались с него капля за каплей, как в сталактитовой пещере. Она даже не пыталась вытереть слезы. Дочь с ожесточенным выражением на лице протянула ей белоснежный, выглаженный носовой платок. Если это и в самом деле была дочь. Старуха не взяла платок, и вторая женщина застыла с протянутой ладонью. И долгое время они так и сидели, будто окаменев: две старые женщины, мать и дочь, с давней, выцветшей, охристой фотографии из запыленного альбома.

А я вдруг спросил:

– Ты в порядке, мама?

Мама, забыв о вежливости, немного развернула свой стул и не сводила глаз с женщин. Мне показалось, что лицо ее снова заливает смертельная бледность, что оно сделалось снова прежним – как во время болезни. Через некоторое время мама извинилась и сказала, что устала и хотела бы вернуться домой. Папа кивнул, тут же встал, выяснил у официантки, где ближайший телефон-автомат, и ушел, чтобы заказать такси. Когда мы выходили из ресторана, маме пришлось слегка опереться на папину руку. Я придержал перед ними дверь, предупредил о ступеньке, открыл дверцу такси. Мы усадили маму на заднее сиденье, а папа убежал обратно в ресторан, чтобы расплатиться по счету. Мама сидела очень прямо, ее карие глаза были широко открыты. Слишком широко.

* * *

Вечером приехал новый доктор. А после его ухода папа пригласил и прежнего доктора. Разногласий между ними не было: оба врача рекомендовали полный покой. Папа уложил маму в моей комнате, принес ей стакан теплого молока с медом, уговорил сделать хотя бы два-три глотка, запить таблетку нового снотворного, спросил, оставить ли ей немного света. Спустя четверть часа он отправил меня посмотреть, как там мама, я заглянул в щелку двери и увидел, что она спит. Мама спала до утра, проснулась очень рано, встала и занялась завтраком. Снова приготовила нам яичницу-глазунью, пока я накрывал на стол, а папа нарезал овощи. Когда мы собрались уходить, мама вдруг сказала, что хочет пройтись со мной в сторону школы, навестить Лиленьку, которая живет там неподалеку.

Потом мы узнали, что Лиленьку мама не застала и отправилась к другой своей подруге, Фане Вайсман, которая тоже училась в ровненской гимназии “Тарбут”. От Фани Вайсман мама ушла незадолго до полудня. Она направилась на Центральную автобусную станцию на улице Яффо, села на тель-авивский автобус, намереваясь навестить своих сестер, а возможно, собираясь пересесть в Тель-Авиве на автобус, идущий в Хайфу, а оттуда поехать в пригород Хайфы – Кирьят Моцкин, в лачугу своих родителей. Но когда мама прибыла на автобусную станцию в Тель-Авиве, она, видимо, передумала, выпила чашку черного кофе в одном из кафе и к вечеру вернулась в Иерусалим.