Повесть о любви и тьме

Понапрасну усердствовал я в поле, понапрасну учился кое-как. Впустую жарился я до состояния бифштекса, чтобы добиться загара как у остальных. Понапрасну проявлял себя в дискуссиях как самый отъявленный социалист во всем кибуце, если не во всем рабочем классе. Ничто не помогло. В их глазах я был инопланетянином, чужим и странным. И потому одноклассники не переставали издеваться надо мной – пока не избавлюсь я окончательно от своей эксцентричности и не стану как все. Однажды они велели мне бежать на скотный двор в полночь, без фонаря – проверить, не требует ли какая-то из коров быка. В другой раз отправили работать вместе с ассенизаторами. А однажды снарядили в птичник, чтобы отделил я селезней от уток. И все это, чтобы я помнил, откуда явился и куда попал.

* * *

Я принимал все безропотно, понимая, что искоренение моего “иерусалимства”, родовые схватки моего нового появления на свет сопряжены с мучениями. Я оправдывал эти унижения, но не потому что страдал комплексом неполноценности, а потому что и в самом деле был неполноценный по сравнению с ними. Эти крепкие парни и девушки, прокаленные солнцем, были урожаем этой земли. Ее солью. Ее хозяевами. Они были героями песни “Все мы первопроходцы”.

Все – кроме меня.

Сколько бы я ни загорал, это никого не вводило в заблуждение. Даже я прекрасно понимал, что пусть кожа моя потемнела, но внутри я оставался бледным. Я выбивался из сил, претерпевал адские муки, пытаясь научиться протягивать шланги от дождевальных установок до полей, управлять трактором, стрелять из древнего ружья на стрельбище допризывной подготовки. Но из шкуры своей выпрыгнуть мне не удавалось: сквозь мою маскировку явственно проглядывал все тот же городской ребенок, слабый, сентиментальный, неистощимо болтливый, фантазер, выдумывающий странные небылицы, которые здесь никому не интересны.

* * *

Можно не сомневаться: я знал свое место. Да не возгордится сердце твое. Не замахивайся на великое. Не рвись к тому, что предназначено тем, кто выше и лучше тебя. Верно, что люди рождаются равными – ведь именно на этом основополагающем принципе строится кибуцная жизнь. Но поле любви всецело принадлежит природе, а не кибуцной комиссии по равенству. И на поле любви только кедрам, как известно, дано взметнуться ввысь языком пламени, а не какому-то там иссопу, проросшему из стены.

Но, как известно, даже кошке не запрещено глядеть на царя. Я глядел на них целыми днями, и даже ночью, смежив веки, не переставал я видеть их – “красивых, пышноволосых, стройных”, как поется в песне. Я смотрел на девушек. Да что там – смотрел! Я не сводил с них пылающего взгляда. Даже во сне мои телячьи, жаждущие, молящие глаза были устремлены на них. Правда, напрасных надежд я не питал – знал, что они предназначены не мне. Там были парни – краса Израиля, а я – червь Яакова. Девочки, сошедшие прямо со страниц Песни Песней, были сернами и ланями полевыми, а я – никому не нужный шакал, воющий за забором.

И среди них Нили.

Все девушки были красивы. Но Нили… Ее окружало облако радости, она постоянно напевала.

Что в ней такого? – спрашивал я из самой бездны моих страданий. Почему она непрестанно напевает? Что уж такого хорошего в этом мире? Откуда она вообще черпает такую радость? Откуда это ликование, что она излучает? Разве не понимает она, что “потеряли мы все, что дорого нам было, и не вернется это никогда”?

Ее радость удивляла. И злила. И очаровывала.

* * *

Вокруг кибуца царила глубокая тьма. Каждую ночь черная пропасть начиналась в двух метрах от желтоватых кругов света, что отбрасывали фонари у изгороди из колючей проволоки, и простиралась до самых пределов ночи, до самых далеких звезд. По ту сторону колючей проволоки лежали пустынные поля, кибуцные фруктовые плантации, холмы, где не было ни единой живой души, заброшенные сады, продуваемые ночным ветром, развалины арабских деревень… Совсем не так, как нынче, когда из Хулды открывается зарево огней. В середине прошлого века вокруг царила пустота. В эту зияющую пустоту под покровом ночной тьмы проникали арабские террористы, федаины. И эта же зияющая пустота поглощала и рощу на холме, и оливковый сад, и посадки, среди которых бродили в темноте шакалы, и перед рассветом в наши сны врывался их безумный вой, от которого леденела кровь.

Даже в самой кибуцной усадьбе, огороженной и хорошо охраняемой, по ночам было не очень светло – жиденькие лужицы света под фонарями, а между ними густая тьма. Между птичниками и коровниками прохаживались ночные сторожа, и каждый час отрывалась от своего вязания сторожиха на кухоньке в доме детей, где ночевали самые юные кибуцники, она обходила детский сад, домик детей и возвращалась к вязанию.