Мешок в три пуда

Пустая жизнь сдлала Савосю пустымъ. Жилъ онъ, какъ говорится, чмъ Богъ пошлетъ. Не имя ничего за душой, никакой опредленной мысли, ни даже опредленнаго существованія, онъ метался со дня на день: въ одномъ мст натянется на барина и своими услугами выхлопочетъ нсколько копекъ, въ другомъ — поймаетъ временную работу и добудетъ хлба; тамъ что-нибудь словитъ — и живъ. Никакихъ обязанностей онъ за собой не признаетъ, просто забылъ о нихъ; никакихъ долговъ не платитъ и всегда доволенъ, мучась только тогда, когда «жрать нечего». Сдлавшись самъ пустымъ мшкомъ, онъ и всхъ остальныхъ людей длилъ на дв половины: на такихъ, отъ которыхъ можно чмъ-нибудь попользоваться, и на такихъ, съ которыхъ содрать нечего. Встрчаясь въ первый разъ съ человкомъ, онъ, прежде всего, соображалъ, дастъ тотъ ему что-нибудь, или не дастъ. Если видлъ, что не дастъ, то относился къ нему съ глубокимъ равнодушіемъ и нсколько даже презрительно, не желая пошевелить пальцемъ или губами для такого «жидомора», но если судьба натыкала его на человка подходящаго, въ смысл муки, тогда онъ сразу преображался, обнаруживая такую энергію и суетливую старательность, что трудно было и понять, откуда столько силы берется въ этомъ мужичк, обыкновенно апатичномъ и сонливомъ. Онъ длается неистовымъ въ работ, какъ въ послднемъ случа у попа, гд онъ копался въ сору по пятнадцати часовъ въ сутки, не уставая и требуя лишь краюшку хлба побольше. Живя постоянно этимъ пустымъ существованіемъ, свыкнувшись съ нимъ, видя позади и впереди себя то же самое пустое существованіе, подъ которымъ подразумвается лишь краюшка хлба, онъ постепенно бросилъ съемку земли, да и мірской надлъ обрабатываетъ съ грхомъ пополамъ. Стоило только посмотрть Савосю Быкова во время пашни; самый это злосчастный человкъ! Еще не вызжая въ поле, онъ уже разъяренно ругался, вопилъ, безумствовалъ, словно въ судорогахъ. Все у него валилось изъ рукъ и ничего не клеилось. Бранный ревъ его раздавался, какъ будто его рзали. Оказывалось вдругъ, неожиданно для него самого, что лошадь у него не кормлена; настоящей сбруи нтъ, соха валялась гд-нибудь на огород; какой нибудь кнутъ — и того въ наличности не было. Савося метался. Наконецъ, кое-какъ напичкавъ захудалую лошадь соломой, отыскавъ соху, перевязавъ мочалкой сбрую и взявъ, вмсто кнута, обрывокъ веревки или прутъ, выдернутый изъ плетня, Савося былъ готовъ. «Н-но! Господи благослови!» Вызжалъ со двора. Похалъ. Но вотъ выхалъ онъ въ поле, поставилъ соху, двинулъ лошадь веревкой и потащился… «Стой! песъ тебя съшь!» — оретъ онъ уже черезъ минуту. Оказалось, что подпруга у него расползлась, не лопнула, а именно расползлась. Съ этой минуты все у Савоси поползло. Реветъ онъ благимъ матомъ, лается. Надъ пашней стоитъ неумолкаемый вой. Все у него ползетъ врозъ; дуга, гужи, возжи, соха, — все это лзетъ, трещитъ, ломается. Лошадь, и безъ того съ ребрами наружу, теперь еле-еле переводитъ духъ, задерганная хозяиномъ. Савося на нее накидывается, срываетъ на ней свою злобу и муку. Онъ дергаетъ животное за возжи, лупить его по ребрамъ прутомъ и, разъярившись до изступленія, подступаетъ къ нему съ кулаками и жаритъ по морд. Наконецъ, истыкавъ землю, измученный, съ измученною лошадью съ разползшеюся сбруей, детъ домой, кидаетъ на двор и лошадь, и сбрую, и лзетъ на печь отдыхать отъ этого страшнаго дня, который онъ долго помнитъ. Но, съ другой стороны, Савося былъ обыкновенный мужичокъ… У каждаго читателя есть извстное представленіе мужичка, — не Пахома, не Якова Петрова, а просто мужичка, — и пусть онъ оглядитъ умственнымъ взоромъ это представленіе. Просто мужичокъ одвается въ худой полушубокъ, пропитанный Богъ знаетъ чмъ; лицо его вообще не мытое, руки похожи на осиновую кору; борода обыкновенно пестрая. Выраженія на лиц его обыкновенно нтъ никакого, если не считать испуга, постоянно рисующагося на немъ, словно онъ ожидаетъ съ минуты на минуту окрика или затрещины. Это относится и къ глазамъ, которые по большей части мутны и равнодушны; они таращатся только тогда, когда въ голову его стараются что-нибудь вколотить, а сама голова никому неизвстна по своему содержанію… Если Савостьянъ Быковъ и отличался чмъ отъ этого просто мужичка, то только тмъ, что описанныя сейчасъ примты были въ немъ нсколько усилены. Напримръ, онъ рдко чмъ-нибудь бывалъ взволнованъ и ко всему въ жизни питалъ полное равнодушіе, за исключеніемъ мшка съ мукой, котораго у него вообще не оказывалось.

И теперь также. Онъ обо всемъ забылъ. Чтобы не видть больше широко раскрытыхъ глазъ Шашки, онъ собрался выбраться изъ избы, для чего положилъ пустой мшокъ подъ мышку и вышелъ. Состояніе его головы въ эту минуту было вотъ какое. Шелъ онъ по рыхлому, проваливающемуся подъ ногами снгу и думалъ: «хлбца бы»… Это было его id'ee fixe. Затмъ онъ вспомнилъ объ управляющемъ, которому былъ кругомъ долженъ, и подумалъ: «а не дастъ»… Дальше Савося ни о чемъ больше не хотлъ и думать, и направилъ шаги въ имніе къ Тараканову, хотя и не надялся у него насыпать мшокъ.