Повесть о любви и тьме

Чтобы пустота и тоска на сцапали нас, приходилось вечерами поднимать шум. До самой полуночи устраивали мы шумные сборища, лишь бы только тьма не просочилась в комнаты, не пробралась внуть нас, не поселилась бы в душах. Мы пели и орали, объедались, спорили, сквернословили, сплетничали, шутили – чтобы заставить отступить и тьму, и безмолвие, и шакалий вой. В те дни не было ни телевидения, ни интернета, ни компьютерных игр, ни стереоустановок, не было даже дискотек и пабов. Кино показывали только раз в неделю, по средам, либо в Доме Герцля, либо под открытым небом – тогда зрители располагались прямо на зеленой лужайке.

Из вечера в вечер мы должны были собраться, мобилизоваться и начать создавать для самих себя свет и радость.

Среди взрослых, которых мы называли “стариками”, хотя большинство из них не перешагнуло и за сорок лет, было немало таких, чей внутренний свет угас под грузом долгов и обязательств, разочарований и тяжкой работы, рутины повседневности. В половине десятого уже гасли тусклые огни в окнах маленьких квартир, где проживали ветераны кибуца: завтра опять подниматься в половине пятого, отправляться на уборку урожая, на работы в поле, на утреннюю дойку, на дежурство в кибуцной кухне. В те ночи свет был драгоценностью.

А Нили, она была словно светлячок в темноте. Да что там – светлячок! Генератор! Целая электростанция.

* * *

Нили расточительно изливала на все вокруг изобильную, безудержную радость жизни – радость безо всякой причины, без повода, без оснований. Разумеется, я не раз видел ее огорченной, видел плачущей от обиды или несправедливости. Она могла поплакать и во время грустного фильма или над душераздирающим романом. Но грусть ее всегда была надежно ограждена радостью жизни. Эта радость была сродни теплому ключу, который не сковать никаким морозам.

Возможно, она унаследовала это от родителей. Рива, мама Нили, умела слышать музыку, даже когда никакой музыки поблизости не звучало. Что же до библиотекаря Шефтеля, то он расхаживал в своей рабочей майке по всему кибуцу и пел, шел по лужайке и пел, таскал тяжелые мешки и пел… И когда он говорил тебе: “Все будет хорошо”, он действительно верил, что все будет хорошо. Не тревожься. Все будет хорошо. Еще чуть-чуть – и…

Я, кибуцный приемыш, в свои шестнадцать лет вглядывался в ту радость, что излучала Нили, как смотрят на луну, недостижимую, но приковывающую к себе.

Разумеется, вглядывался я издалека. Кто я такой… На сияющие светила такие, как я, могут только смотреть, не более. В два последних школьных года и потом, во время моей армейской службы, у меня была подруга, не из кибуца. А вокруг Нили обвивалось целое ожерелье поклонников: за первым кругом обожателей шел второй круг, за ним третий – скромных и молчаливых, потом четвертый – внимающих издалека. А в круге пятом или шестом находился и я – иссоп, проросший из стены, которого однажды нечаянно, в щедрости своей, коснулись лучи солнца. И даже вообразить себе не мог, что сотворило со мной это его мимолетное прикосновение.

* * *

Когда меня застукали за сочинением стихов в задней комнате дома культуры в Хулде, всем окончательно стало ясно, что ничего путного из меня не выйдет. Однако нет худа без добра, и на меня возложили сочинение стихов по всяким торжественным случаям: праздники, свадьбы, а то и похороны. А также некрологов. Но стихи, которые я писал для себя, мне удавалось прятать от глаз кибуцников (хранил их в старом матрасе из соломы), и все же иногда я не мог сдержаться и кое-что показывал Нили.

Почему именно ей?

Возможно, мне требовалось знать, какие из моих стихов – этих порождений тьмы – осыплются прахом, когда их коснется солнечный свет, а какие все-таки уцелеют…

И по сей день Нили – моя первая читательница. И когда в рукописи она натыкается на какую-то фальшь, то она сразу говорит: “Не работает. Вычеркни. Перепиши”. Или: “Ох, это уже было. Зачем повторяться?” Но когда ей что-то нравится, Нили смотрит на меня так, что комната наполняется светом. Если мне удается передать грусть, то она не скрывает слез. А если получается смешно, заливается смехом.

Затем читают дочери, сын, и у всех троих острый глаз и точный слух. Спустя какое-то время прочтут и некоторые из моих друзей, затем – читатели, а потом появляются профессионалы от литературы: обозреватели, критики и расстрельные команды. Но меня в книге уже нет…

* * *